Четыре года Гешка ждал, что его «музицирование» надоест отцу и всей семье. Но семейка подобралась такая, что надежды Гешки таяли день ото дня. Кроме отца и Гешки в трёхкомнатной жили три холостых отцовых брата — Гешкины дядьки. Один — милиционер, гаишник, другой — таксист, третий — художник.

Таксист, дядя Саша, возвращаясь с работы, либо ругался с гаишником — дядей Женей, если тот оказывался дома, либо лежал в своей комнате, включив магнитофон с блатными тюремными песнями. Художник, дядя Федя, почти всё время уезжал на этюды и в редкие приезды, опухший и красный, наверное от долгого стояния у этюдника на свежем воздухе, ложился спать и храпел с утра до вечера, не прислушиваясь к Гешкиному скрипичному концерту. Через несколько дней он снова укатывал «созерцать и творить», как он сам часто любил повторять.

В его отсутствие дядя Женя, если не ругался с дядей Сашей, приводил в свою комнату девушек. Тогда он вручал Гешке двадцать рублей и выпроваживал его из квартиры. С этими «командировочными» Гешка улепётывал от скрипки, и начиналась настоящая жизнь с тайнами и головокружительной самостоятельностью, которая принадлежала лишь ему. Не той самостоятельностью, когда приходишь в пустой дом, разогреваешь обед, ешь его в одиночестве, идёшь в магазин за хлебом и молоком, хотя тебя никто не понукает. А вернувшись, также без понуканий подступаешься к ненавистной скрипке. Эти обязанности не давали ни свободы, ни самостоятельности. Гешка знал, что он будет в следующий момент делать, и тосковал каждый такой момент.

Он выходил на улицу, проходил под горбатым мостом через деревянные выщербленные щиты, проложенные между рельсами у депо, огибал стаю патлатых одичавших собак с усталыми, злыми и умными глазами. И только когда Гешка видел ветки уже близкого леса за обшарпанным, уныло длинным зданием депо, он чувствовал запах мазута, леса и свежести — запах путешествий, неизвестности и свободы.

Но сегодня дядя Саша дежурил и никто Гешку не отпускал гулять, а значит, после посещения музыкальной школы надо было пилить и пилить кубометры соседских нервов и собственного терпения. И Гешка успешно справлялся с задачей, вперившись в телевизор поверх грифовой фиги, которую ему тыкала в нос неподатливая скрипка. В телевизоре потные азартные хоккеисты носились за шайбой и не засоряли свои головы под блестящими шлемами ни скрипками, ни уроками.

Гешка засмотрелся на особенно агрессивную атаку канадцев и даже отложил скрипку на кресло. Замер с приоткрытым ртом. Лицо у Гешки почти что квадратное, угловато-скуластое, под глазами полукружьями присыпано коричневыми веснушками, которые оттеняли бежевые, чуть раскосые, сердитые глаза. Фигура Гешки была угловатая и нелепая.

— Ну! Ну! — закричал Гешка, потрясая сжатыми кулаками. — Держи! Ну! Ах ты… Дырка, — обозвал вратаря Гешка и плюхнулся в кресло.

* * *

Гешка проверил задвижку на двери кладовки и забрался с ногами на старую галошницу. В пыльной темноте маленького помещения Гешка чувствовал себя защищёно. Что бы или кто бы ни бушевал там, за дверью, крошечный мирок кладовой в очередной раз укрывал Гешку. Делал незаметным, микроскопическим, как тысячи пылинок, летавших вокруг и оседавших на старые пальто на вешалке, на дяди Женины форменные запасы — огромные сапоги, валенки, ботинки, толстые комбинезоны, куртки и бушлаты для стояния на морозном посту. На гвоздике даже висел полосатый жезл гаишника и тяжёлая, внушительная резиновая дубинка из тугой монолитной резины. На верхней полке, над вешалкой, в картонной коробке лежат стеклянные лампочки, а среди них затерялась пара свистков, тоже дяди Жениных. Они старые, пластмассовые и словно живые. Если в такой свисток дунуть, то пальцами ощутишь вибрацию маленького шарика внутри, который начинает бешено метаться от стенки к стенке, как живое существо, с писком и визгом, из-за боязни, что его выпихнут сильным дуновением из его пластмассовой каморки. Теперь у дяди Жени свисток большой, металлический, как у футбольных судей, блестящий, но не живой.

Почти что все вещи в кладовке лежали и стояли здесь многие годы без дела, в пыли и тишине. Их не выбрасывали, потому что некоторые были даже совсем новые, но их не носили, не использовали.

Гешка поёрзал. Вот его скрипка была старая-престарая. Её бы надо в кладовку. А сейчас и вовсе не свалку. Гешка снова поёрзал. Сидеть было больно. Скрипка ведь сопротивлялась, когда он на неё сел, вонзалась в Гешкино мягкое место струнами, а потом и острым обломком деки — фигурно вырезанной дощечки, поддерживающей струны. Гешка уселся в кресло, как будто забывшись, но сам-то в глубине сознания он прекрасно понимал, что лежит в кресле.

Гешка и не встал с неё сразу. Вроде бы и ноги ослабли от ватного ужаса содеянного, но придавить скрипку ещё пару раз костлявым задом он смог — и услышал немелодичный хруст грифа и скрипичного тела, такой пронзительный, что мурашки побежали за ушами.

— Что же ты наделал, дрянь ты эдакая?! — раздался за дверью кладовки ожидаемый Гешкой вопль отца. — Выходи сейчас же, слышишь?

— Я на неё случайно сел. Что я, виноват?

— Случайно сел! Да ты у меня теперь месяц не сядешь. Выходи! Или я не знаю, что с тобой сделаю! — Отец подергал дверь.

Гешка зарылся в душные пальто и молча ждал.

— Ты хоть знаешь, сколько эта скрипка стоит, болван? Дед же меня за неё съест! — отец кричал уже не яростно, а в порядке размышления о своей и Гешкиной судьбе.

— А я не просил его скрипку покупать!

— Значит, ты нарочно на неё сел?! — обличительно возопил отец.

— Да чего ты прицепился к парню?

Гешка узнал голос дяди Саши и даже как будто почувствовал запах бензина, кожаной куртки и табака, который всегда сопровождал его. Гешка представил, как дядя, невысокий, сутуловатый, тщедушный и чуток пучеглазый, смотрит снизу вверх на высокого Гешкиного отца.

— Ну какой из Гешки скрипач? Ты можешь представить себе его во фраке? Лучше бы на баяне играть учился.

Гешка прильнул к двери, чтобы услышать отцовскую реакцию.

— А ты хочешь, чтобы он блатные песни в подворотне орал? Это, по-твоему, ему больше подходит? Ты мне его с пути не сбивай!

— Ну чего теперь его убить за эту скрипку? — Гешка живо представил, как дядя Саша развёл руками — ладони у дяди Саши были серые от въевшейся машинной грязи.

— Убивать его никто не будет, — отец явно повернулся к двери кладовки, чтобы Гешка лучше слышал. — Но хорошего ремня он у меня получит. Геннадий, выходи немедленно!

Гешка промолчал. Подложил под спину бушлат дяди Жени и капитально устроился для долгого сидения.

* * *

Проснулся Гешка в темноте. Света под дверью кладовки он не увидел.

— Главное — не выйти раньше времени, — прошептал Гешка и приоткрыл дверь.

Громко в ночной тишине тикали часы на кухне. Дядя Женя сопел из своей комнаты сочно и умиротворённо. В комнате дяди Саши ещё горел свет и слышалось «бум-ца-ца» очередной блатной песни, но дядя Саша наверняка уже спал, усыплённый однообразными ритмами.