— Да, Искупитель.

— А теперь убирайся.

Уронив руки, Кейл повернулся и пошел к двери.

— Не заляпай кровью ковер, — крикнул ему вслед Лорд Воитель.

Кейл отворил дверь здоровой рукой и вышел.

Когда дверь со щелчком закрылась и Лорд Воитель остался в своей учебной контории один, выражение его лица изменилось: едва сдерживаемый гнев уступил место задумчивому удивлению.

Оказавшись в коридоре, Кейл на минуту остановился в ужасающем коричневом свете, коим было отравлено все пространство Святилища, и осмотрел свою левую руку. Раны не были глубокими, потому что шипы в поясе предназначались для того, чтобы причинить сильную боль, но нанести лишь легко залечиваемые раны.

Он сжал кулак и съежился, голова его затряслась, словно глубоко внутри черепа пробежала дрожь. Потом он расслабил руку, и в мрачном свете стало видно, как на его лицо наползает выражение мучительного отчаяния. Оно исчезло уже в следующий миг. Кейл зашагал по коридору и скрылся из виду.

Никому из мальчиков в Святилище не было известно, сколько их там. Некоторые утверждали, что десять тысяч и число это увеличивается с каждым месяцем. Разговоры больше всего вертелись именно вокруг роста численности. Даже среди тех, чей возраст приближался к двадцати годам, существовало убеждение, будто еще лет пять назад общее количество мальчиков, каким бы оно ни было, оставалось неизменным. Но в последнее время пошел рост. Искупители начали кое в чем вести себя по-другому, что само по себе было зловещим и странным явлением, ибо привычка и следование традициям прошлого были для них все равно что воздух, которым человек дышит. Каждый день и каждый месяц должны были быть точно такими, какими будут следующие. Ни один год не должен отличаться от другого. Но теперь существенное увеличение численности мальчиков вынуждало к переменам. В дортуарах были установлены двух- и даже трехъярусные койки, чтобы устроить вновь прибывающих. Богослужения начали проводиться в две смены, чтобы все могли молиться и ежедневно укреплять знание заповедей. И кормили теперь посменно. Но что касается причин, по которым происходили эти перемены, мальчикам о них ничего известно не было.

Кейл, столовавшийся во вторую смену, с рукой, обмотанной куском грязной простыни, выброшенной смердами-мойщиками, прошел через огромную трапезную, неся деревянный поднос. Немного опоздав — но не настолько, чтобы заслужить порку и наказание голодом, — он подошел к большому столу в конце зала, где сидел всегда, и остановился позади другого мальчика, приблизительно того же возраста и роста, настолько увлеченного едой, что он даже не заметил Кейла, стоящего за его спиной. Только когда остальные сидевшие за столом стали поднимать головы, он насторожился и оглянулся.

— Прости, Кейл, — сказал он, запихивая в рот остатки еды, и, поспешно вскочив, убрал свой поднос.

Кейл сел и осмотрел свой ужин: что-то напоминающее сосиску (но не сосиска), покрытое жидкой подливкой, в которой плавали кусочки неопознанных корнеплодов, утративших цвет от бесконечно долгой варки и превратившихся в бледно-желтое комковатое пюре. Сбоку стояла миска с кашей, холодной, застывшей и серой, как недельной давности слякоть. Как бы Кейл ни умирал от голода, в первый момент он не мог заставить себя начать есть. Кто-то втиснулся на лавку рядом. Кейл, даже не взглянув в ту сторону, принялся за еду. Только по едва заметному подергиванию в уголке рта можно было догадаться, какой она была гадостью.

Мальчик, усевшийся возле него, заговорил, но так тихо, что слышать его мог только Кейл. Глупо быть пойманным за разговором во время еды.

— Я кое-что нашел, — сказал мальчик. Даже притом что голос его был едва слышен, в нем явно чувствовалось возбуждение.

— Повезло тебе, — безразлично ответил Кейл.

— Кое-что удивительное.

На этот раз Кейл вообще никак не прореагировал, сосредоточившись на том, чтобы не подавиться кашей. Мальчик помолчал.

— Это еда. Еда, которую можно есть.

Кейл лишь чуть-чуть приподнял голову, но его сосед уже знал, что одержал победу.

— Почему я должен тебе верить?

— Со мной был Смутный Генри. Встречаемся в семь у Повешенного Искупителя.

С этими словами мальчик встал и ушел. Кейл поднял голову, и на его лице появилось тоскливое выражение, настолько отличавшееся от обычной бесстрастной маски, что сидевшие напротив мальчики уставились на него в изумлении.

— Ты это больше не будешь? — спросил один из них, чьи глаза светились такой надеждой, будто в вонючей сосиске и восковой каше таилось удовольствия больше, чем он мог даже осознать.

Кейл, не ответив и не взглянув на мальчика, снова принялся за еду, заставляя себя глотать и подавляя тошноту.

Покончив с ужином, Кейл отнес деревянный поднос в чисториум, поскоблил его в тазу с песком и поставил на верх стопки. При выходе, под зорким взглядом Искупителя, сидевшего в огромном кресле на возвышении, откуда он мог обозревать всю трапезную, Кейл опустился на колени перед статуей Повешенного Искупителя, трижды ударил себя в грудь и пробормотал: «Я есть грех. Я есть грех. Я есть грех», — ни в малейшей мере не вникая в то, что значат эти слова.

Снаружи было темно, уже опустился вечерний туман. Это хорошо: легче будет незамеченным проскользнуть от амвона в кусты, которые росли позади гигантской статуи.

К тому времени как он добрался до места, Кейл мог видеть перед собой не более чем на пятнадцать футов. Он спустился с амвона на гравиевую дорожку перед статуей.

Это была самая большая из всех священных виселиц в Святилище, а их там были сотни, некоторые — не более нескольких дюймов, прибитые к стенам, установленные в нишах, украшающие урны со святым прахом в конце каждого коридора и над всеми дверьми. К ним так привыкли, их так часто поминали, что смысл образа давно утратил какое бы то ни было значение. В сущности, никто, кроме свежачков, их и не замечал и не помнил, что они изображали. А были это скульптурки человека, свисающего с перекладины на веревке, петлей затянутой вокруг шеи, — тело испещрено ранами от пыток, коим его подвергли перед казнью, переломанные ноги болтаются, вывернутые под странным углом. Священные фигурки Повешенного Искупителя, сделанные при основании Святилища тысячу лет назад, были грубыми и тяготели к примитивному реализму: несмотря на недостаток мастерства резчиков, в глазах был виден ужас, язык вываливался изо рта, тело изображалось изломанным и скорчившимся. Словно бы резчик хотел сказать: он умер ужасной смертью. Но с годами статуи становились более искусными, хотя вместе с тем и слащавыми. Гигантская статуя с огромной виселицей, толстой веревкой и висящей на ней длинной, футов в пятнадцать фигурой была сооружена всего тридцать лет назад: раны на спине были изображены рельефно, но аккуратно и без крови. Ноги человека не казались переломанными, скорее, создавалось впечатление, будто они сведены судорогами. Но самым странным было выражение лица: вместо мук удушения на нем была мина какого-то благостного удивления, словно в горле у повешенного застряла маленькая косточка и он пытался освободиться от нее деликатным покашливанием.