Лицо это можно было бы назвать красивым, если бы не полное отсутствие каких-либо эмоций. И эта абсолютная бесстрастность вызывала ощущение беспокойства или даже страха. Впрочем, капитан был не из пугливых.

— Что? — взвился он.

— Ладно, капитан, иди своей дорогой. Не нарывайся, понял? — вступил в разговор другой — довольно высокий, с интеллигентным лицом и трехдневной щетиной на впалых щеках.

— Что-о?! Кто такие? Почему не бриты? — взревел капитан. Он был еще очень молод и обидчив. И тайно страдал оттого, что не довелось стать ни летчиком, ни, скажем, моряком. И то, что пехотные войска вынесли на себе основную тяжесть боев и понесли основные потери, и то, что сам он был отличным командиром и дошел со своей ротой до Берлина, не всегда утешало капитана. В данный момент совершенно не утешало.

— Как разговариваете? Документы! — еще больше взвился он, оглядывая невнятную форму, в которую были облачены трое нахалов, и, главное, нечто, замотанное в брезентуху, нечто, в чем наметанный глаз тут же угадал автоматическое оружие. — Я вас в комендатуру.

— Покажи ему, Чиж, — устало скомандовал сухопарый третьему, самому молодому, почти мальчишке с широким разворотом плеч спортивной фигуры, с пшенично белыми волосами, которые топорщились на макушке непослушным хохолком.

Рука белобрысого с ловкостью фокусника извлекла красные «корочки» и через мгновение снова опустилась в карман кожанки. Мгновения, за которое удостоверение промелькнуло перед лицом капитана, оказалось достаточно. Он сжал губы и молча шагнул в сторону. Троица бодро зашагала к перрону, на котором стоял пассажирский поезд Москва — Ленинград.

На перроне раздавались взрывы хохота и звуки гармошки. Там, в многолюдном, очень шумном кругу, разгоряченные, распаленные выкриками зрителей, состязались в азартной пляске двое: майор-танкист с обожженным лицом, орденской планкой на груди и нашивкой за ранение; и старлей в застиранной гимнастерке, на которой сверкали в лучах закатного солнца начищенные мелом медали.

Майор был довольно грузен, да и возрастом лет на десять старше соперника, но двигался легко, уверенно, с особой пластикой, которая встречается у полных людей, бывает всегда неожиданной и оттого очень милой. Он вел свою партию серьезно, с установкой на победу. Старлей, молодой парень с симпатичным веснушчатым лицом, явно радовался тому, что вот он, живой-здоровый, с руками и ногами, пляшет под разухабистые переборы гармошки. Он улыбался сопернику, окружавшим их мужчинам, женщинам, которые редкими яркими пятнами нарядных платьев оживляли темно-серую массу зрителей.

Попав в толпу, троица несколько минут наблюдала за состязанием, негромко комментируя ход поединка. Олег с упоением следил за действом, откладывая в памяти и эту сцену, которой тоже наверняка найдется место в его будущем фильме.

— Танкист его сделает! — убежденно заявил он.

— Это смотря сколько у них времени в запасе, — возразил Чиж, который явно симпатизировал старлею. — Лейтенант стайер, а майор — спринтер.

— Ладно, хватит, у них, может, и много времени, а у нас цейтнот, — решительно сказал Хижняк. — Пошли, а то здесь и останемся. — Он решительно двинулся к составу. И тут же, словно в подтверждение его слов, послышалось протяжное:

— По ва-го-о-на-а-ам!

Заняв отдельное купе, мужчины скинули вещмешки и брезентовые скатки, расположились на полках. Теперь, когда они остались одни в полумраке купе, стало видно, как измучены и измотаны все трое. Серые тени на висках, запавшие в красных прожилках глаза. Хижняк извлек из мешка буханку белого хлеба и банку тушенки.

— Олег, спирт у тебя? — деловито спросил он.

— Ага, — откликнулся тот, вынул флягу и взглянул на Чижа, застывшего у окна купе.

— Чиж, дверь заблокируй! — скомандовал Хижняк. — Эй, Чиж, о чем мечтаешь? Заблокируй дверь и доставай паек!

Светлоголовый Чиж зачарованно смотрел на перрон, где прощались двое: очень красивая темноволосая девушка-сержант и молодцеватый лейтенант в летной форме. Он что-то говорил ей, обнимая за плечи, она, опустив голову, судорожно всхлипывала.

«Вот ведь достались соратники, — с любовной усмешкой думал Хижняк. — Один все фильмы сочиняет, другой просто грезит наяву. Мечтатель, понимаешь.»

— Нет повести печальнее не свете, — чуть насмешливо прокомментировал он вслух и как бы свирепо рявкнул: — Гвардии лейтенант Орлов! Прекратить подсматривать! Не в театре!

Орлов вздрогнул и тут же рассмеялся, демонстрируя ряд белоснежных зубов. Каким-то неуловимо быстрым движением он заблокировал дверь купе так, что ни проводник вагона, никто иной не смог бы нарушить покой троицы, затем полез в вещмешок, достал завернутое в целлофан трофейное сало.

— Вот, Егор Петрович, все что осталось, — он протянул сверток…

— Отличная закусь, — одобрил тот, кромсая размякшее, розовое, в мясных прожилках сало. Умеет немчура сало делать!

Олег тем временем разлил спирт по стопкам и мечтательно проговорил: — Все, мужики, сейчас по пятьдесят и спать до Москвы!

Через полчаса в купе воцарилась тишина. Олег Сташе-вич прислушивался к тихому дыханию товарищей и думал о Чиже. Юноша спал на соседней полке с таким безмятежно-ласковым выражением лица, что у Олега защемило сердце. Он думал о чистой, светлой душе этого почти мальчишки, которому так много уже досталось в жизни. О его готовности любить всех людей, которую он не утратил, несмотря ни на что. О его готовности влюбиться в одну-единственную женщину, которая ощущалась в каждом взгляде на всех женщин, в каждом движении в их присутствии. Впрочем, что ж — двадцать — самая пора. Лишь бы девушка была стоящая. Потому что такой, как Чиж, если полюбит, то навсегда, это точно. Если бы война кончилась, и самое бы время, мысленно повторил он. Но то-то и оно, что для них троих война еще не закончилась.

Они проснулись оттого, что в дверь купе барабанили. Хижняк вскинулся первым, глянул в окно. Поезд стоял. В тусклом свете единственного фонаря на полуразрушенном здании вокзала высвечивалась надпись «Бологое». В дверь продолжали колотить.

— Кто? — хрипло спросил Хижняк. Он уже поднялся и стоял возле двери. Рука в кармане брюк сжимала ствол револьвера.

— Майор НКВД Герасимов! — раздалось из коридора. — Капитан Хижняк, старший лейтенант Сташевич, лейтенант Орлов, открывайте!

Они тряслись в кузове полуторки, вглядываясь в серые сумерки — самое темное время белой ночи. Дно было завалено ворохом какого-то тряпья, что позволяло расположиться с относительными удобствами.

— Ну давай, майор, обрисовывай картину. Пока крупными мазками. Телеграфным стилем, так сказать, — пробурчал Хижняк, поеживаясь. Сырой ночной воздух пробирал до костей.

— Немцы-пленные, шесть человек. Бежали из лагеря. Прорвались в порт. Видно, думали судно захватить и уйти в Финляндию.

Герасимов действительно «обрисовывал обстановку» короткими рублеными телеграфными фразами, внутренне заводясь от повелительного тона капитана и оттого, что он, старший по званию, этому тону подчиняется. Впрочем, все они чистильщики[1]таковы — с гонором, высокомерные, общение этак сверху вниз…