В руке водителя «тойоты» каким-то непостижимым образом вместо сотового, по которому он разговаривал несколькими секундами ранее, оказался пистолет, удлиненный темным цилиндром глушителя. Пуля вошла чуть пониже кокарды на ушанке, продырявив лобную кость. Старший милицейского патруля Онищенко, неловко взмахнув руками, завалился на спину. Сержант Мамонов в отличие от него упал навзничь, сделав прежде этого короткий неуверенный шаг – две пули, выпущенные одним из стоявших возле микроавтобуса спецназовцев, угодили ему в спину, чуть ниже левой лопатки…

Тот же боец, что стрелял в Мамонова, подошел к лежащим подле «уазика» телам сотрудников милиции и сделал еще по «контрольке» в голову каждому.

Глебов замер, втянув голову в плечи.

– Втащите этих двух в «УАЗ», усадите в кресла!! – распорядился полковник. – Да снимите же с него наконец наручники!.. Быстрей!! Наденьте на него бушлат, шапку, варежки… Но сначала жестко разотрите лицо и руки снегом! Особенно руки: они еще пригодятся…

Через минуту у торца здания остался один лишь милицейский «уазик» да еще два трупа внутри машины.

«Придется отослать Глебова из Москвы… куда подальше, – подумал Судзиловский, когда джип и микроавтобус покатили по ночным улицам столичной окраины в сторону МКАД и Химок. – Будь моя воля, удавил бы… убил бы на месте! И за то, что попытался сбежать, и за то, что пасть разинул не по делу (а ведь с него брали подписку)… Но пока такие, как Глебов, нужны Шефу, с ними будут нянчиться, как с малыми детьми, да еще и следить, чтобы ни один волос с их головы не упал…»

Судзиловский смежил тяжелые веки.

«Имеющий уши да услышит…»

Удачное, емкое, проверенное в веках название, которое носит секретный объект,[1]этой ночью себя полностью оправдало.

Спецвагон для перевозки заключенных – сокращенно вагонзак – выгружался на одном из запасных путей станции Вятка-Сортировочная.

Местный конвой принимал партию зэков, прибывших этапом из Москвы. Отбывать свои срока им назначено в таежных лагерях Вятского УИН, размещавшихся преимущественно на севере области. В местном СИЗО № 1, бывшей Кировской пересылке, вновь прибывших подвергнут санобработке, рассортируют заново по этапам, затем организуют доставку данного контингента в одну из колоний (общего, усиленного, либо строгого режима), где, вопреки кажущейся общности их судеб, любого из этих людей ожидает собственная доля, своя, пусть и неприкаянная, никому более не нужная жизнь.

Исподволь рассвело; низкая облачность придавила сверху однообразные городские кварталы, как бы еще сильнее подчеркивая общий серый фон данной местности; но в мире весна, начало мая, и будоражащий обоняние запах распустившейся листвы явственно ощущается даже здесь, на железнодорожных путях.

На влажной от дождевых капель бетонированной площадке, которую отгораживает от городских окраин, а заодно и от любопытных человеческих глаз длинное, красного кирпича здание грузового пакгауза, выстроились четыре автозака – громоздкие, окрашенные в защитный цвет, допотопного вида спецмашины для перевозки заключенных, снабженные установленными на кабинах синими проблесковыми маячками и звуковой сигнализацией. Головной автозак уже подали под погрузку: машина встала вплотную к вагону, дверь в дверь, таким образом, чтобы просвет составлял не более пятидесяти сантиметров – таково одно из непреложных требований конвойной службы.

Очередной заключенный, с торбой в руке или рюкзачком за плечами, лишь на долю секунды был виден в просвете и тут же исчезал в железной утробе автозака, чьи внутренности разгорожены на отдельные ячейки-стойла…

Местный конвой знает свое дело туго: служивые действуют быстро, но без суеты, четко и слаженно, как на конвейере. Никто не напрягает голосовых связок, никакого тебе мата и ора. И немецкая овчарка, которую держит на коротком поводке сержант внутренних войск, – он, как и прочие его сослуживцы, облачен в брезентовый дождевик с капюшоном, – она тоже вела себя со спокойным достоинством, за все время выгрузки так и не подав голоса.

– Сорок восемь лбов, – спрыгивая из опустевшего вагонзака на площадку, сказал начальник сдающего караула. – Так что примите и распишитесь!..

Присоединившись к двум местным коллегам из Вятского УИН, в чье попечение отныне поступали сорок восемь арестантских душ, он решил напоследок перекурить в их компании, прежде, чем небольшая колонна, сопровождаемая милицейской машиной, тронется с места.

– Что за контингент ты нам доставил на этот раз? – поинтересовался замнач Вятского УИН.

– Обычный набор, – пожал плечами начальник сдающего караула. – Убийцы, насильники… наркоторговцы… вооруженный разбой… Срока серьезные: от восьми до семнадцати лет. Примерно половина из них – рецидивисты.

– Какие-нибудь проблемы возникали по ходу?

– Гм… Есть среди них парочка шебутных, пытались у меня на нервах играть. – Начальник караула назвал фамилии осужденных. – Они из братвы, оба сели за вооруженный разбой, но проходили по разным делам. Один из них – погоняло Крюк – уже имеет ходку, причем парился где-то в ваших краях… Тот еще, видно, любитель баллон катить[2]… Но у меня, знаете, не забалуешь: я этих гавриков, почитай, всю дорогу держал на цепи. Вот так вот… Ну и еще за одним пришлось по ходу усиленно приглядывать. Но он не из блатарей и не из бытовиков…

– А с этим что не так? – спросил сотрудник Вятского УИН.

– Есть такая тема: «…И замыслил я побег». В каждом этапе обязательно хоть один такой будет. Я ж за пятнадцать лет службы всех их уже наскрозь научился видеть! За такими всегда следи в оба: в нем где-то в душе копится, копится, копится, а потом… р-р-раз! И лезет с голыми руками буквально на танк! Вот и получается, что какой-нибудь гад свинтит таким вот образом на тот свет, а тебе, значится, выговорешник от начальства!

– Как фамилия этого беспокойного гражданина? – поинтересовался местный сотрудник.

– Почему это – беспокойного? – повернув к нему голову, сказал начальник караула. – С виду он как раз мужик спокойный, выдержанный. Но что-то у него есть на уме, поверьте моему опыту. Я его, кстати, первым номером сдал, от греха подальше… А фамилия его будет такая – Анохин.

Через полчаса спецколонна остановилась во внутреннем дворе вятской тюрьмы. У осужденных на время отобрали котомки, разбили на партии и стали прогонять через душевые. После помывки, распаренные, нагие, они попадали в руки цирюльников, где свежее пополнение обстригали «под ноль». Поначалу все шло заведенным порядком, но затем начались какие-то странности… Вместо ожидаемой кормежки весь этап, разбив на группы по четыре человека, стали пропускать через помещение санчасти, где заседала некая комиссия, назначение и полномочия которой для з/к оставались тайной.