Котька был чемпионом «хутора» и мог чеканить свою песчаную битку часами не роняя.

– А руками, сыночка, ты работать совсем не хочешь? – смотрел поверх очков Ванька.

Котька действительно не очень любил руками. Как все молдаванские пацаны, он был ловким, но не мастеровым.

Несмотря на пророчества Фиры, он, тяжко вздыхая, все же пошел на завод. И хотя она радовалась, что ребенок все-таки решил продолжить дело отца, причина такого странного выбора была, честно сказать, очень далекой от трудовых династий: новоиспеченная «Январка», завод имени Январского восстания, возникший на базе кустарных артелей и железнодорожных мастерских, тоже имел свою футбольную команду. Но игроков в ней не хватало…

Женька крутилась перед зеркалом – ну не видно ничего! Зато ее практически плоская грудь внезапно налилась и припухла.

– Ого! – восхищался Петька. – Вот это премиальные к лучшей новости в городе! Маме сказала уже?

– Еще нет. Хочу, чтобы сама заметила.

– Ну ты кремень! А ты как себя чувствуешь? Я знаю, что там недомогания всякие дамские… Тошноты…

– Какие тошноты? Ты явно у своей мамы клиенток наслушался, – Женька победоносно улыбалась. – Я только жрать хочу, как биндюжник. Мяса хочу… Хотя, может, я у тебя просто обжора? Может, это еще показалось…

– Что-то тебе второй месяц кажется. Ты посмотри, какая ты красивая. Там точно пацан! Мяса просит!

Петька нежно поцеловал Женькин плоский живот.

– Эй, гражданин! Вам курочку или вырезку? Кстати, может, к маме моей сходишь? Она же лучшая по родам. Вон тебя у Ирины Ивановны принимала…

Женька насупилась:

– Смерти моей хочешь? Ты забыл, что она даже на свадьбу не пришла? Я сдохну, а к ней не пойду!

Гедаля сидел посреди двора, вытянув свои длиннющие ноги. Между ног стоял табурет, на нем – бутылка водки и полный стакан. Гедаля задумчиво смотрел, как греется на солнце водка.

– Гедаля, ты что, тренируешь силу воли? – выплыла из двери мадам Полонская. – Давай я буду принимать ставки: через сколько минут ты не выдержишь?

– Они… они закрыли синагогу, – выдохнул Гедаля. – Они ее отдали еврейскому рабочему клубу…

– Ой, можно подумать, – махнула рукой мадам Полонская, – иначе называется! Главное – есть повод и место, где собраться.

– Ты не понимаешь, – чуть не со слезами продолжал он, – не понимаешь! Теперь Бродская синагога – это клуб Розы Люксембург по просьбе молодых еврейских безбожников! И в этом клубе мой Макс! Мой старший!

– Гедаля, – мадам Полонская оперлась на его плечо, – ну что ты сокрушаешься? Можно подумать, ты был сильно набожным или сильно чтил субботу! Или ходил в Бродскую синагогу! Ну что помимо мезузы на двери и мацы на Песах у тебя было?

– Они все забрали! Они забирают веру, они забирают детей… – рыдал Гедаля.

– Если это твои дети, так они вернутся. Пей уже, хватит греть, – вздохнула мадам Полонская.

Здание Бродской синагоги после торжественной передачи еврейской молодежи на основании постановления Всеукраинского Центрального исполнительного комитета УССР и Одесского губисполкома, а также решений общих собраний рабочих и служащих предприятий Одессы, собрались лишить последних религиозных признаков. На входе стояли белоснежные мраморные скрижали с золотыми буквами заповедей. Но даже нанятые русские рабочие не осмеливались осквернить святыню, опасаясь кары Божьей.

Но пришла на помощь отважная безбожница из Евсекции – Еврейской коммунистической секции, созданной при компартии. В задачи этой организации входило подавление проявлений религиозности и «буржуазного национализма» в еврейской среде.

Пролетарская культура и диктатура пролетариата вместо еврейской местечковости. Евсекция была создана еще 1918 году, но в Одессе популярность набирала относительно медленно. Тем не менее, ярая сторонница прогресса выхватила молот и сделала первый удар. По скрижали с грохотом пробежала огромная трещина.

– Вот видите‚ ничего не случилось! Гром не грянул! Можете продолжать! – улыбнулась революционерка.

Гедаля допил, аккуратно поставил стакан и посмотрел на Софу Полонскую:

– Вы же будете следующие. Ваши храмы тоже закроют.

– Анна Ивановна, феникс вы мой сизокрылый, – похлопал Аньку по гипсу завотделением хирургии и травматологии. – Танцуйте! К вам гости!

Анька повернула голову – на пороге стояла мама, Ирина Ивановна Беззуб, и внезапно вытянувшийся еще больше, худой и нескладный Котька.

– Доченька… Доченька моя, – прошептала Фира, делая шаг к кровати.

Анька стиснула зубы и отвернулась.

– Анечка, ты можешь говорить?

– Владимир Львович, можно, я посплю? Что-то я устала.

– Ничего, еще отоспишься, давай, не смущайся. А вы чего оробели – обнимайте! Только на гипс не садитесь.

Фира дрожащей рукой погладила Анину щеку, потом загипсованную ногу на вытяжке и улыбнулась:

– Ты ж моя несгибаемая…

– Скорее ненужная.

– Анечка, ты что? Я приехала, как только узнала.

– Через два месяца? Вы пешком из Одессы шли?

Анька зажмурилась, чтобы скрыть слезы, и отвернула голову:

– Не хочу вас видеть! И разговаривать не хочу!

Фира присела на край кровати и погладила ее по коротко остриженной светлой голове.

– Ну и не говори. А я рядом посижу. И вообще, придется тебе, девочка, мучиться моим обществом, пока гипс не снимут. Так что давай, выздоравливай.

Аня отвернулась. Фира просидела минут пять молча, поглаживая одеялко, а потом слизала проступившую кровь с прокушенной губы и поднялась.

– Пойду пищеблок ваш проверю, а то как ты тут выжила без нормального бульона, даже не представляю.

Котька плюхнулся рядом с Аней и потрогал ее за плечо:

– Ань, Анечка, ну открой глаза, ну поговори со мной… А? Ну я все понимаю, ну нельзя так, ты ж не знаешь, что дома случилось. Ну не могли мы раньше…

Аня повернула голову к Коте и прошипела:

– А что такое могло случиться, чтобы к родной дочери, которая при смерти, вся переломанная, приехать два месяца нельзя было? Вам что, не сообщили?! Не верю! Забыл, кем я работаю?!

– Анька, ты не понимаешь…

– Да все я понимаю! Задолбались вы меня спасать, видимо…

– Дура ты! – вспыхнул Костик. – Дура! Папа умер!

Анька остекленела: – Как? Когда?!

– 11 июня. Сердце. Сначала в аэроплане удар случился.