Застрекотали пулеметы на стене. Монотонно, с перерывами. Сначала один, затем второй. Вновь немцы прижали головы к земле. Чувствовалось, что умирать в их рядах никто не стремился.

Чуть слева шарахнуло, и старшину накрыло штукатуркой. Он невольно выругался. Прижался к земле. Невольно проскочила мысль, что не хотелось бы вот так вот по-глупому погибнуть, когда до победы осталось совсем ничего. Только продержаться, а там… Как в восемнадцатом веке, поедут по Берлину наши казаки. И ничто в этот раз не омрачит победу. Не окажется никого в Советском Союзе, кто протянет противнику руку. Гитлер — это не Фридрих Великий. А вот американцы? Союзнички. Пренебрежительно. Потомков эмигрантов, что съехались на американский континент со всего света, Сухомлинов не любил. Он помнил, как в детстве его отец рассказывал про революцию пятого года. Игнат поразился тому, что восставшие рабочие наотрез отказались громить фабрики Саввы Морозова, а заводы, принадлежащие американским воротилам, разносили в пух и прах. Тогда он спросил об этом отца.

— Понимаешь, сын, — проговорил тот, — Морозов, он ведь хоть что-то для рабочих делает. Больницу, школу и общежития построил. Деньги хоть и небольшие, но все же в Русскую землю вкладывает, а американцы что?

— Что американцы? — переспросил он тогда.

— Они в большей степени свои карманы набивают.

В тот момент, наверное, и принял решение Игнат Сухомлинов никогда из России, как бы обстоятельства ни складывались, не бежать. Поэтому, когда грянул Октябрьский переворот, назвать сие революцией у старшины язык не поворачивался, а затем Гражданская война, с белыми офицерами из бегущей Одессы на запад он не пошел. Остался в России. Стал простым гражданином. Затем, правда, пришлось документы и метрики подчистить. Хорошо, что друзья в Совдепии остались надежные.

Американцы. Союзнички. Тянули со вторым фронтом, а теперь вот, когда перелом произошел, рвутся к сердцу фашистского рейха. Эти способны все испоганить, как когда-то это сделал Петр Федорович. Неожиданно Сухомлинов подумал, что если бы у него была такая возможность, то наследничку Елизаветы он бы с радостью помешал.

— Цитадель, я — Замок, — вновь доносилось из соседней комнаты. — Цитадель, я — Замок.

Неожиданно голос изменился. Радист радостно вскрикнул:

— Есть связь, товарищ лейтенант!

Потом сменилось на:

— Цитадель, я — Замок. Ведем бой с превосходящими силами противника. Координаты…

Дальше старшина не слышал. Сначала был взрыв. Потом все поплыло перед глазами. Затем все в одно мгновение закончилось.

Лейтенант пришел в себя. Голова болела. В воздухе висело облако пыли. Рядом с убитым рядовым лежал Сухомлинов. Лицом вниз. Пулемет, раскуроченный и теперь бесполезный, валялся тут же. Зюзюкин поднялся и, пошатываясь, подошел к старшине.

— Игнат Севастьянович, — проговорил он, прикасаясь к спине бывшего царского офицера. — Ты как?

Тишина. Безмолвная и страшная.

— Игнат Севастьянович, — повторил Зюзюкин и перевернул старшину на спину. Тут же отшатнулся.

Сухомлинов был мертв. Огромные темные глаза, теперь уже безжизненные, смотрели куда-то вдаль. Невольно у лейтенанта проступила слеза. Сдержался.

— Унеслась душа в рай, — прошептал он.

Восточная Пруссия.

Апрель 1745 года.

Первая мысль — умер и попал на тот свет. Вот только одна загвоздка, в Бога последние семь лет Сухомлинов не верил. Да и как в него верить, когда он допускает такое. А раз Бога нет, то и загробной жизни тоже не существует. Отсюда вывод — он еще жив. Сержант пошевелил рукой. Точно — жив. Невольно двинул кистью и почувствовал, что коснулся стены. Открыл глаза. Так и есть, комната. До боли знакомая. Приподнялся. Огляделся. Знакомый комод, стол, правда, выглядевший совершенно новым, кушетка. Около стены. За стеной голоса. Говорили по-немецки. Вторая мысль — в плену. Почему тогда не убили?

Резкая боль. Схватился руками за голову. Непроизвольно взглянул на зеркало, которого он раньше здесь не видел. Оно висело там, где во время войны красовался портрет фюрера. Ахнул. Оторопел. Обомлел. Челюсть отвисла.

Тут же мысль, что кто-то портрет гусара перевесил. Полный идиотизм. Кому это могло понадобиться, и уж тем более — сейчас? И еще одна незадача. Гусар на портрете не в военном мундире с трубкой во рту, а в белой ночной рубашке с белым колпаком на голове.

Сухомлинов невольно протянул руку вперед, и гусар с картины сделал то же самое. Старшина замотал головой, барон повторил его движение. Игнат Севастьянович закрыл глаза, чтобы отогнать наваждение, и резко открыл. Ничего не произошло.

Сухомлинов поднялся с кушетки. Гусар повторил его действия. Старшина подошел и дотронулся до зеркала, теперь что это оно, Игнат Севастьянович был уверен. Человек из Зазеркалья коснулся его руки. Оба одновременно улыбнулись. Сухомлинов оттого, что больно уж забавно выглядел гусар. Барон? Тот лишь повторил за ним. Повторил, потому что…

Сухомлинов вернулся на кушетку и сел. Схватился руками за голову и закрыл глаза.

— Нет, — прошептал он отчего-то по-немецки. — Нет. Этого не может быть.

В переселение душ Сухомлинов не верил. Да вот только по ходу это произошло. Причем случилось по независящим от него причинам. Неужели судьба давала ему второй шанс? Но почему именно в тело прусского гусара? Ответов на эти вопросы не было.

Сухомлинов открыл глаза и снова подошел к зеркалу. Минут пять вглядывался в новое свое тело. Оно, сам себе признался Игнат Севастьянович, нравилось. Молодое, сильное. Вот только взгляд почему-то слегка затуманенный, словно он всю ночь гулял.

— Интересно, а как тебя звать, господин барон? — обратился Сухомлинов к зеркалу. — Молчишь. То-то. Да и с людьми, которых знал барон, будет сложно. Ведь они не будут же мне представляться. Может, мне амнезию изобразить? Не поверят.

Игнат Севастьянович отошел от зеркала. Нужно было одеться. Гусарский мундир нашел в кресле. Скомкан. Явно снимали впопыхах и с пьяного. Вздохнул. Не думал, что немцы могут напиваться до чертиков. Всегда считал это русской чертой. Неужели ошибался? Возможно. Не удержался, положил вещи обратно и подошел к окну. Как-то он сразу об этом не подумал. Открыл створки и выглянул на улицу. Знакомый двор замка. Крепостная стена еще целая. Внизу гуси, утки. Неужели так жили в середине восемнадцатого века прусские бароны? Пожал плечами и вернулся к креслу с мундиром.

— Никогда не поверю, чтобы барон дома в военном мундире ходил, — пробормотал Сухомлинов.

Он неожиданно вспомнил, что, когда отец ушел со службы, тот военную униформу никогда больше не носил. Все больше в штатском костюме, в крайнем случае в халате. Игнат Севастьянович оглядел комнату. Так и есть. Потрепанный халат висел на вешалке. Подошел, снял, примерил. Нет, такой он в своей предыдущей жизни никогда бы не надел. Да вот только жизнь у него теперь другая. Судьба дала второй шанс.