class="v">И Смит, рисуя подпись на бумаге,

Считал навар, прикидывал процент,

И, выпив за безбрежность океана

Предложенные Мишей полстакана,

Сказал: «Олл райт. Я в плюсе. Хэппи-энд!»

И сборы были быстры, меньше часа.

И сторож — нелегал из Гондураса

Был на задворках брошен, позабыт.

Но Миша взял его, оклад прибавил

И фронт работ на вид ему поставил:

Глинтвейн варить на всех, чтоб без обид.

И, проглотив полсотки на «ура»,

Он посмотрел на волны, на закат

И объявил с ближайшего бугра:

«Здесь будет заложен вишневый сад!

Мы вишню продавать в корзинах будем.

Мы силой никому грозить не будем,

Чего нам швед, у шведа денег нет!

Чего француз, чего нам Конго, Чили,

Свои бы спьяну залпом не накрыли,

На прочность проверяя белый свет!»

Закончен отпуск, гладь на море, тишь.

Вот Змей в контору Смиту шлет привет:

«Гуд бай, май фрэнд, я знаю, ты грустишь,

Бери ключи, живи, пока нас нет!

Мы сад посадим, хочешь, будь при деле —

Глава плодово-ягодной артели,

Законный шеф структурного звена!»

И мистер Смит узоры на паласе

Чертил носком туфли и в знак согласья

Кивал, не понимая ни хрена.

Ребята улетели, он остался.

Он отошел от шока, оклемался.

И, всем ученым книжкам вопреки,

Он знал, что будет денег выше крыши,

Он в гамаке дремал и четко слышал

Дыхание деревьев, голос Миши.

И хруст купюр. И протирал очки…

1993

«Она хранила в сердце, словно в сейфе…»

Она хранила в сердце, словно в сейфе,

Любви, надежды, веры сладкий хмель.

Три слоя краски у нее на фэйсе.

С такою рожей — только на панель!

Она на ней куражилась не хило

Среди отребья, сброда и зверья,

Она там школу жизни проходила,

Она ее прошла от «А» до «Я».

И вот отель, и бар для интуристов,

Картины, свечи, мрамор, полумрак,

Где, сыт и пьян, настойчив и неистов,

Отвязки хочет каждый старый хряк!

Она входила в зал, едва кивая

Угрюмым лбам, застывшим при дверях,

И за спиной шептались: «Центровая»,

И трепыхались тени на столах.

И барменши-девчата, в мягком стиле

Вертя концами вытянутых жал,

Ворованную выпивку глушили,

И пианист Бетховена играл.

Ее душа куда-то вдаль стремилась,

Как по волнам летящая ладья,

Она в него, очкастого, влюбилась

Не сразу, а немного погодя.

Ее слегка от градусов шатало,

Она губу кривила во хмелю,

И, уходя с другим, ему шептала

Три слова правды: «Я тебя люблю!»

Он пил коктейль, он локоть на отлете

Держал, как граф, за пальмами, в тени:

«Окрас лица и должность по работе

Меня в тебе смущают, извини…»

И вот однажды, в полночь, в непогоду

Братки пришли — под «газом», хороши:

«Эй, ты, дружище, сбацай для народа,

А ну, давай про Мурку, для души!»

Адажио, казалось ей, в бемолях

Он исполнял по типу «ля мажор»!

Культурный, он сказал им с дрожью, с болью:

«Пардон, я занят», — и потупил взор.

И он хреначил пальцами проворно,

И отморозок с бритой головой,

Затвор двумя руками передернув,

Погладил ствол с ухмылкою кривой.

Он гладил стольник лапою мохнатой,

Но все равно простой ответ ему:

«Я доиграю «Лунную сонату»,

А уж потом заказ у вас приму!»

Она рванула вскачь легко и быстро,

И хмель долой, и ни в одном глазу:

«Ребята, не стреляйте в пианиста,

Я глотку за него перегрызу!».

Фонтан шумел-журчал, скрипели стулья,

С поста, крестясь, слиняли два жлоба,

Когда братки, обкуренные дурью,

Пошли вразнос, и грянула стрельба!

Наперерез огню метнулось тело,

Качнулись люстры (но не в этом суть),

Она его собой прикрыть успела

И полкило свинца взяла на грудь!

Потом она без ласки, как попало,

На смертном одре брошена в углу,

В больнице, в «Склифе», кровью истекала,

Шепча три слова: «Я тебя люблю!»

И он не смог снести тоски-печали,

Он к ней пришел, чтоб кровь свою отдать,

Ей из него три литра откачали,

И организм раздумал помирать!

И вот, приняв по стопке, чуть на взводе,

В обнимку, по шоссе, сквозь дождь и град

Они вдвоем из города уходят,

Они идут куда глаза глядят!

1997

«Полюбила мента, аж мурашки по коже…»

Полюбила мента, аж мурашки по коже.

Он меня в «воронок» для прогулки берет.

Автомат, как бревно, под сидение ложит,

И целует мне щеку, и мчится вперед.

Ему денег дают, он стоит, водит жалом.

Он душевный, он свой, не хапуга, не хам.

Он меня приглашал, я плечом пожимала.

Я стеснялась сказать, что работа моя по ночам!

Мы с девчонками сняли троих на вокзале,

Привели их на хату, от кайфа кривых.

Но пришли мусора, двери «фомкой» отжали

И стоят на пороге, и мой среди них!

Полюбила мента! Ну чего теперь делать?

Он с облавой пришел, чтоб порядок блюсти.

Я к нему в полутьме подступаю несмело:

«Это я из-за денег пошла на такое, прости!

Называй меня чучелом, драной мочалкой,

Я кругом виноватая, бей, не жалей, —

Сапогом, портупеей, резиновой палкой,

Прогоняй меня, дуру, в