мама. Дети играли в лесополосе и наткнулись на мину. Некоторых убило, а сестра лишилась ног. После этого случая маму от переживаний парализовало. Я теперь связана по рукам и ногам. Ох, Вася, кто бы только знал, как мне тяжело. Белого света не вижу. Я и в поле-то попросилась, чтобы отвлечься, забыться, отдохнуть среди людей. Ну, ничего, — продолжала она — что мы вечером не сможем встретиться, зато мы каждый день будем вместе.

Подошёл подполковник, вернул косу со словами:

— Ну, солдат, коса у тебя хорошая, даже отдавать жалко.

Начал косить. Я ничего не видел перед собой. Водил косой как во сне. То по пустому месту, то захватывал слишком много стеблей пшеницы. Не знаю, как я не заехал по ногам тому, кто был впереди.

Вернулись в свой лагерь. Я не находил себе места, не знал чем себя занять. Передо мной стояло грустное лицо Оксаны. Чтобы отвлечься, я подошёл к Юскасу.

— Может тебе помочь чем-нибудь, — сказал я.

— Есть у меня для тебя работа, — ответил он — ты как раз подошёл кстати. Я к кому не обращался, всем некогда, все увлеклись гулянкой. Нам выписали молоко, по литру на брата. Надо съездить на ферму к вечерней дойке, получить. Мне самому некогда, не оторваться от плиты.

До вечера ещё было долго. Мне невыносимо было слышать весёлый смех моих друзей, видеть их счастливые лица. Всё меня раздражало. И я пошёл вдоль рядов шелковицы, что бы уединиться. Как только всё стихло, я упал лицом в траву, хотелось забыться, уснуть, провалиться сквозь землю. В этом селе, казалось мне, живут лишь счастливые люди. Но и здесь оставила след проклятая война. Она уже закончилась, а люди продолжают страдать. Предложение Оксаны меня никак не устраивало. Выходит, что я должен буду сидеть в палатке по вечерам в одиночестве. Так люди меня засмеют. И отвернуться от Оксаны я тоже уже не имею права. Если я это сделаю, это будет для неё ещё один удар, уже с моей стороны, она и так обижена. Ну что ж, буду сидеть в палатке или болтаться по степи, а не по селу, чтобы не видеть счастливых пар. На худой конец, приткнулась к Юскасу помощником на кухне. Как-нибудь прокантуюсь эти два месяца, ничего со мной не случится. Мои мысли прервали шаги, которые ко мне приближались. Я поднял голову и увидел Степана, писаря нашей части.

— Ах вот ты где! Юскас мне подсказал, где тебя искать.

Он сел рядом.

— Моя Галя вечером, когда я приду к ней на свидания, просила меня захватить тебя с собой.

— Никуда я не пойду, — с раздражением сказал я, — оставьте меня в покое. Да и некогда мне, я Юскасу обещал съездить на ферму, получить молоко.

— Я помогу съездить, — сказал Степан, — а потом пойдём.

Я подумал, что у Оксаны что-то случилось, зря назвать не будет. Значит надо идти.

Вечером, когда стемнело, мы со Степаном пошли в село. По дороге нам встретилась Галина, поздоровавшись, она сказала:

— Вам письмо, — и протянула белеющий в темноте листок.

При свете горевших спичек, мы начали читать послание. Для меня оказалось сюрпризом, это было письмо от Милы, написанное химическим карандашом. Буквы в некоторых местах расплывались среди мокрых пятен. Галина сказала, что Мила плакала. В письме было множество извинений, за то, что она не разрешила себя проводить, и приглашение прийти сегодня вечером. У меня к Миле не было, собственно говоря, никаких претензий. Я уже этот эпизод выкинул из головы. Что делать я не знал, обратился к Галине.

— Вы уж сами решайте, — ответила она.

Я подумал, что это будет унизительно для девушки, если я не приду. А этого, как я считал, она не заслужила. Значит надо идти, но это будет в первый и последний раз. Такое было моё решение — поговорим по-хорошему и расстанемся друзьями.

Галина объяснила, где живёт Мила, и я пошёл. Приблизившись к её хате, я увидел на фоне белой стены её силуэт. Заметив меня, она вскочила со скамьи. Распахнула калитку и, взяв меня за руку, потянула в палисадник. Она была в красивом национальном наряде, на голове венок из свежих полевых цветов, сплетённых ещё засветло. Это было приятно, конечно, но я решения своего не забыл. И здесь-то я ощутил своё незавидное положение. Когда рядом со мной оказалась Мила, я не знал, как сказать, что сказать, чтобы не обидеть девушку. Только вчерашним вечером радовался, что она рядом, только вчера надеялся на будущее, и вот теперь я должен заявить, что ты мне не нужна. Конечно, я так прямо не скажу, но смысл от этого не меняется. Уж слишком затянулось наша тягостное молчание. Внезапно Мила вскочила, и, коснувшись слегка меня рукой, убежала. «Вот и всё» — подумал я, рассудив, что это жест прощания. И даже почувствовал некоторое облегчение от того, что не надо объясняться. Я уже был намерен уйти, но она вернулась с пригоршней слив. Когда они были съедены, она опять убежала. Вернувшись, она принесла несколько груш. Мне подумалось, что она как малый ребёнок, который приносит свои любимые игрушки незнакомому ей человеку, чтобы заслужить его расположение. Мне стало жаль её, я сажал своей ладонью её руку, выше локтя. В ответ на это она одарила меня благодарным взглядом и прильнула щекой к моему плечу. Через некоторое время её позвали. Приобняв меня, проговорила:

— Завтра в это же время, на этом же месте.

На другой день, по дороге в поле, я чувствовал себя в роли блудливая кота. Шёл как на расстрел. Не знаю, как я буду смотреть в глаза Оксане. По её пристальному взгляду я понял, что «сарафанное» радио на селе работает исправно.

Катились дни, а в моей судьбе все было без перемен. Каждый день, как и сегодня, в самое жаркое время дня — трехчасовой перерыв. Девушки уехали на обед, отцы-командиры — тоже. Мои товарищи разбрелись по лесополосе, подремать в тени. Остались мы вдвоем — я и дядя Ион. Он сидит, перебирает косы, осматривает, всё ли в порядке, перекладывает из одной кучи в другую. Я подошёл к бочке, вынул затычку, нацедил кружку воды, подошёл, сел рядом. Деревянная бочка хранит вкус и прохладу воды. Только здесь я узнал истинную ценность этой воды. У нас, в северном краю, вода, вроде бы, везде одинаковая. А здесь какую только не пришлось пить. То белая как молоко, от наличия извести, то с запахом сероводорода и жёсткая такая, что во