К осени остались в селе женщины, дети, старики да из мужчин – больные и инвалиды. И уже первые похоронки стали приходить в Привольное. «Опять по вечерам со страхом ждали конского топота. Остановится посыльный у чьей-то хаты – тишина, а через минуту – страшный, нечеловеческий, невыносимый вой». Горбачёв станет первым из партийных лидеров, для кого смерть была рядом, тканью повседневности обволакивала его село. Смерть сельчане переживали вместе: большинство погибших на той войне – соседи и родные, их не хоронили с салютом, и им не ставили ни крестов, ни пирамидок со звездой.

Мальчишки военной поры входили во взрослую жизнь. Забыты забавы, игры, оставлена учеба. Целыми днями по горло всяких дел.

Все новости о войне черпали из единственной газеты «Правда». Для всех читал теперь ее Михаил. Новости шли невеселые. Михаил с мальчишками, лихо распевавшими перед войной: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим», надеялись, что вот-вот фашисты получат по зубам. Но врагу сдавали город за городом. К осени враг оказался у Москвы и совсем близко – под Ростовом. С конца лета 1942-го от Ростова через ставропольские степи покатились волны отступающих. Брели люди – кто с рюкзаками или мешком, кто с детской коляской или ручной тачкой. Меняли вещи на еду. Иногда поселялись в пустующих хатах. Гнали коров, табуны лошадей, овечьи отары.

Первая зима военной поры была ранней и суровой. Часть хат – вместе с постройками, скотом, птицей – оказалась под сугробами. Из домов делали проходы, тоннели, откапывая соседей. Снег пролежал до весны – настоящее снежное царство. Трудно было ухаживать за скотом. Совсем плохо – с кормлением колхозных животных: сено осталось на полях, а дороги замело. Что-то надо было делать. С большим трудом пробили дорогу, начали возить сено. Все это делали молодые женщины, и среди них мать Михаила. Поздними вечерами женщины собирались в чьей-то хате, чтобы обсудить новости, читали полученные от мужей письма. На этих встречах и держались.

Горбачёв вспоминает, что в один из метельных дней мать и несколько других женщин из поездки не вернулись. Прошли сутки, двое, трое, а их нет. Лишь на четвертый день сообщили, что женщин арестовали и держат в районной тюрьме. Оказалось, они сбились с пути и нагрузили сани сеном со стогов, принадлежавших государственным организациям. Охрана их и забрала. Дело едва не обернулось драматически: за «расхищение соцсобственности» суд в ту пору был скорый и строгий. Спасло одно – все «расхитители» были женами фронтовиков, у всех – дети, да и брали они корма не для себя, а для колхозного скота. Трудно перечесть все тяготы, свалившиеся на женщин, которые ежедневно наблюдал Михаил. Но он видел, как мать и соседские женщины находили в себе силы каждый день снова и снова делать дело, стойко нести свой тяжкий крест. Летом мать засветло начинала копать или полоть, затем передавала начатое мальчику, а сама – на колхозное поле. Главной обязанностью 11-летнего сына стала заготовка сена для коровы и топлива для дома: из прессованного навоза готовили кизяк, он шел на выпечку хлеба и приготовление пищи.

Почта приходила редко. Радиоприемников в селе тогда еще не было. Но когда газеты все-таки получали, их прочитывали от строчки до строчки.

«Хорошо помню, с какой радостью встретили мы известие о том, что Москва устояла, немцы получили отпор. И еще – пришла с «Правдой» совсем маленькая книжица под названием «Таня» – о партизанке Зое Космодемьянской. Я читал ее собравшимся вслух. Все были потрясены жестокостью немцев и мужеством комсомолки».

Михаил рассказывает, как впервые увидел залп «катюш»: по небу со страшным свистом летели огненные стрелы… Собрав свои пожитки, ушли неизвестно куда бабушка Василиса и дед Пантелей. Как коммунисту и председателю колхоза деду оставаться было очень опасно.

От Ростова и до Нальчика немцы двигались, практически не встречая сопротивления. Наши войска были дезорганизованы. Знаменитый летчик А. А. Покрышкин рассказывал, что в августе 42-го ему удалось взлететь с аэродрома на окраине Ставрополя в момент, когда немцы уже подходили к нему. Хорошо, что Привольное находилось вдалеке от железной дороги. Мальчик не видел таких сцен, какие описал его ровесник из Ростовского ремесленного училища В. Мирошниченко: «…дадут на пункте 200 граммов хлеба и суп. И все!…В товарном вагоне нас ехало 65 человек. Спали на полках и на полу, так, что ночью даже места не хватало. Днем ничего – человек 20–30 едут на крыше, и в вагоне свободней. Один раз помню, не было долго питательного пункта. Так на наш вагон (всю жизнь помнить буду) выдали из резерва булку хлеба. Вот мы, значит, съели ее: каждому досталось по 1/65 части булки до следующего дня». Запасы продовольствия, обмундирования уничтожались специальными командами, в которые входили представители администрации и НКВД. В конце сентября 1942 года в Махачкале уполномоченный Краснодарского крайкома ВКП(б) по учету эвакуированного населения Осипов подчеркнул, что «самым позорным явлением для нашего края является эвакуация школ ФЗО и РУ».

Но для жителей села вдруг наступила тишина. «А на третий день со стороны Ростова в село ворвались немецкие мотоциклисты. Федя Рудченко, Виктор Мягких и я стояли у хаты. «Бежим!» – крикнул Виктор. Я остановил: «Стоять! Мы их не боимся». Это «Стоять! Мы их не боимся», скорее всего, литературный редакторский пассаж.

Въехали немцы – оказалось, разведка. А вскоре вступила в село и немецкая пехота. За три дня немцы заполнили Привольное. Стали маскироваться от бомбежек и ради этого почти под корень вырубили сады, на выращивание которых ушли десятилетия.

Деревня была оккупирована фашистами, и семья жила только надеждами на скорое освобождение Красной Армией. Через несколько дней вернулась бабушка Василиса. С дедом она дошла почти до Ставрополя, но немецкие танки опередили: 5 августа 1942 года город был занят. Дед кукурузными полями, оврагами пошел через линию фронта, а бабушка со своими пожитками вернулась.

Жизнь постепенно превратилась в какое-то первобытное существование, в повседневный процесс выживания, когда нет самого необходимого – ни тепла, ни еды, ни обуви, ни одежды.

В Привольном остался небольшой гарнизон, потом и его заменили каким-то отрядом. Михаил запомнил нашивки на рукавах и украинский говор. Четыре с половиной месяца село было оккупировано немцами, срок по тем временам долгий. Старостой немцы назначили престарелого Савватия Зайцева – деда Савку. Долго и упорно он отказывался от этого, но односельчане уговорили – все-таки свой. В селе знали, что Зайцев делал все, чтобы уберечь людей от беды. А когда изгнали немцев, осудили его на 10 лет за «измену Родине». Сколько ни писали односельчане о том, что служил он оккупантам не по своей воле, что многие лишь благодаря ему остались живы, ничего не помогло. Так и умер дед Савка в тюрьме как «враг народа».

Началась жизнь на оккупированной территории. Первая новость – вылезли на поверхность те, кто дезертировал из армии и по нескольку месяцев прятался в подвалах. Многие из них стали служить немецким властям, как правило, в полиции. После возвращения бабушки Василисы нагрянули и к Горбачёвым полицейские. Бабушке приказали идти за ними в полицейский участок. Там ее подвергли допросу. Но что могла она сказать? Что муж ее – коммунист, председатель колхоза, что сын и зять – в Красной Армии. «Мать во время обыска и ареста вела себя мужественно. Смелость ее была не только от характера – женщина она решительная, – но и от отчаяния, от незнания, чем все это кончится. Над семьей нависла опасность. Возвращаясь с принудительных работ, дома мать не раз рассказывала о прямых угрозах со стороны некоторых односельчан: «Ну, погоди… Это тебе не при красных». Стали приходить слухи о массовых расстрелах в соседних городах. Горбачёв пишет, что в семье понимали, что первыми в этом списке будут члены семьи. Мать с дедом Андреем спрятали Михаила на ферме за селом. Расправа как будто намечалась на 26 января 1943 года, а 21 января наши войска освободили Привольное.