Моя мать сама по себе произведение искусства, аттракцион в одном лице.

Она худая, может есть что захочет, весит столько же, сколько в шестнадцать лет, тело ее покрыто татуировками от пяток до основания шеи, их как минимум десятка три, в разных стилях. Поскольку она постоянно ходит в косухах, это не всегда заметно; только лицо и кисти рук остались нетронутыми. Именно по этой причине она старается носить одежду с короткими рукавами даже в разгар зимы – обе ее руки до запястий покрыты рисунками. Творения самых известных мастеров в этой профессии: Джека Руди, Эда Харди или Пола Тиммана, она работала с ними в Лондоне и в Штатах. И мечтает только об одном: вернуться туда.

Когда мы вместе отправились на пляж или в бассейн (такое произошло всего два раза), она устроила целый спектакль, и в обоих случаях дело обернулось плохо. На пляжах вообще полно придурков, и пляж Перрос-Гирека[3] не исключение, судя по неприятным комментариям, вроде того, что сегодня, оказывается, Хеллоуин, и прочим сальным замечаниям, на которые она реагировала в довольно резкой форме, то есть чередой грубых оскорблений и мстительной демонстрацией среднего пальца. Стелле пришлось вмешаться, чтобы все не закончилось совсем скверно, мы быстренько смылись под градом шуточек, забились в снятый нами домик и не вылезали из него всю оставшуюся неделю, играя то в клуэдо[4], то в лудо[5], разумеется, за исключением матери, которая терпеть не может любые игры; эта неудачная поездка в Бретань только укрепила ее ненависть и необъяснимое отвращение к блинам и тем, кто их изготавливает, – ведь именно там они являются национальным блюдом. Что до нашего посещения бассейна Пармантье в Париже, то оно завершилось в рекордно короткие сроки, превратившись из купания, которого мы так ждали, в кулачную потасовку. Досталось и местному спасателю, который встрял в конфликт, в результате придурок оказался в воде, а мы вне ее, навеки завязав с парижскими бассейнами, где стали персонами нон грата.

Вот по какой причине мы проводим отпуск в Лимузене, в глухом углу, который не засечь GPS, между Гере и Обюссоном, в доме родителей Стеллы, и катаемся на велосипедах, катаемся, катаемся, катаемся, но только не она, потому что она терпеть не может спорт в любых его формах и проявлениях, а еще она не выносит деревенскую жизнь больше двух дней, она от нее задыхается и впадает в депрессию, а потому мать решила безвыездно сидеть в Париже, особенно в августе, когда оттуда убрались все придурки.

* * *

Не существует двух более разных женщин, чем эта парочка. Невозможно понять, что они делают вместе и что нашли друг в друге. Мать упорно придерживается образа мальчишки-сорванца, одевается и ведет себя соответственно, не знает, что такое расческа, причесывается пальцами и неспособна произнести двух фраз, не перебрав «черт, член, козел, достал, дерьмо», не упускает случая с удовольствием шокировать так называемых буржуа, хотя все это ей уже не совсем по возрасту, не отказывается ни от чего, что манило ее в молодости, смолит попеременно сигариллы, сигареты с ментолом и любимые самокрутки, которые умудряется скрутить меньше чем за десять секунд, хотя и клянется, что стала меньше курить, высасывает не меньше дюжины банок темного бельгийского пива в день, знает лучшие точки, где можно добыть ливанский план, который мигом отправляет вас за облака, может занюхать дозу, как в двадцать лет, чтобы встряхнуться, и по-прежнему в силах протусить всю ночь в клубе и отправиться потом работать. Стелла отказалась от мысли ее урезонить, осознав, что чем больше она старается, тем больше Лена курит и пьет. Вот поэтому у нее хриплый голос исполнительницы блюзов и пожелтевшие кончики пальцев. Когда на дне рождения Стеллы она с двумя приятельницами устроила конкурс на самую большую мастырку, на нее напал приступ дикого кашля, глаза покраснели, на лбу проступил пот и дрожала она как осиновый лист. Я ей сказал, что не мешало бы подумать о себе, а она ответила, что плевать, доживет ли она до старости, ей важно жить. Просто жить.

И что пора бы мне расправить крылышки.

Я не знаю, как Стелла умудряется ее выносить. Я бы уже давно послал ее куда подальше. Наверно, это и называется любовью. Когда двоих соединяет намертво какая-то субстанция. Но не очень-то приятно до бесконечности глотать пилюлю за пилюлей, понимая, что ничего не можешь с этим поделать. Я бы не потянул и десятой доли того, что ей приходится терпеть. Конечно, я преувеличиваю и даю несколько искаженное о ней представление в этом рассказе, слишком коротком, – когда я его перечитал, то понял, что мать получилась каким-то исчадием ада. Это не совсем так. Большую часть времени жить с ней здорово. Только временами на нее накатывает. Внезапно. Без предупреждения. Как лавина обрушивается. И тогда ее несет, а сопротивляться она не может, словно что-то толкает ее изнутри. И никто не способен ее удержать. Стелла умеет тормозить ее, чтобы все не пошло совсем уж вразнос, только ей удается заставить мать держать себя хоть в каких-то рамках. И та ей за это признательна. Стелла наш ангел-хранитель. Я ей так и сказал, и не знаю, что с нами было бы без нее. Напрасно я ищу в ней недостатки, их у нее нет.

Кроме одного, маленького, я о нем потом расскажу.

У Стеллы невероятный запас терпения, она никогда не нервничает и может повторять одну и ту же мысль десятью разными способами, чтобы мягко вас убедить, от нее исходит ощущение силы и зрелости, как если бы она прожила несколько жизней. К тому же она просто великолепна. Ей сорок пять, но выглядит она лет на десять моложе, пьет мало, не курит, не красится и каждый день по часу занимается йогой. Похоже, что у Стеллы тоже есть одна татуировка, хотя никаких подтверждений у меня не имеется, наверно, она расположена в таком месте, которое я никогда не увижу; зато Лена, которой тридцать шесть, выглядит на десять лет старше. Даниэль, отец Стеллы, рассказывал, что, когда она еще училась в лицее, ей много раз предлагали сняться в рекламе, но она всегда со смехом отказывалась; все друзья были уверены, что она станет знаменитой манекенщицей. Но она знала, чего хочет. Она стала стюардессой в «Эр Франс» и около пятнадцати лет летала по всему миру. Это ей нравилось. Так она и встретила мою мать – на рейсе из Лос-Анджелеса. Они сошлись очень быстро и так давно, что никто и не вспомнит, Стелла неотделима от нас. Семь лет назад она воспользовалась социальной образовательной программой, чтобы получить профессию повара, потому что решила изменить жизнь, и, сложив вместе выходное пособие и все свои сбережения, открыла ресторан на канале Сен-Мартен – «Беретик», в здании бывшей шляпной фабрики, вывеску которой она сохранила, создав декор в стиле дикси.

Но прежде чем приступить к отделке, пришлось пройти через строительные работы, причем масштабные, что требовало и компетентности, и сноровки. У Стеллы возникла не лучшая мысль обратиться к Кристиане, одной из ее давних приятельниц-стюардесс, которая только что открыла свое дело. Подруга была вполне добросовестна и составила совершенно разумную смету (вот только одна из них забыла включить кучу необходимых работ, а другая вносила бесконечные изменения в первоначальный план). Однако Кристиана получила образование по специальности генподрядчика и обладала необходимой квалификацией, чтобы осуществить строительство. Правда, до этого она ничего подобного не делала. И все ее рабочие были исключительно женского пола – она познакомилась с ними на стажировке во время обучения, и опыта у них было не больше, чем у нее, так что в результате получилась этакая Шмен-де-Дам[6] на берегу канала Сен-Мартен. Для начала архитекторша, подруга Кристианы, не имевшая навыка такого рода работ, ошиблась я уж не знаю в чем, разрешение на строительство перестало соответствовать, стройка была остановлена на четыре месяца, а потом никто не был в состоянии восстановить в точности ход событий, приведший к катастрофе. Я опускаю технические детали, дальше были крики, вопли, рыдания и нервные срывы, угрозы придушить, подать в суд и ненавидеть до гроба. В конце концов Лена перетрясла всех своих приятельниц, которые все время что-то перестраивали в своих домах и разбирались в этом лучше, чем кто-либо, и благодаря Жюдит, ее помощнице в «Студии», неуклюжей поклоннице постпанка, которая когда-то, на заре своей карьеры, работала в этом здании, они закончили стройку, вкалывая как сумасшедшие весь июль и август. Я помню их бледные лица, ночные переживания, панику в ожидании появления комиссии по разрешению на допуск посетителей, и крики радости со слезами, когда это разрешение было выдано. Открытие состоялось под фанфары на год позже предполагаемой даты.