– Сам ты бандит, – отмахивался дед. – А я рэволюционэр и этот, как он? – о! – Робин Гуд. Григорий Иванович так и говорил, что мы все – это как один Робин Гуд. Потому что мы хотели, чтобы была справедливость и чтобы все уже, наконец, были здоровы.

– Дед, – не отставал я, – но вы же еще до революции весь юг грабили.

– Как весь! – удивлялся моей необразованности дед. – Ты таки ничего не знаешь! Мы брали только у богатых. Бедных мы не трогали. Мы еще им отдавали, чтобы ты таки знал.

– Ну да, – догадывался я, – с бедных и взять нечего. Что их грабить?

– Правильно! – восклицал он. – Все должны быть равные! И все должны одинаково кушать.

– Но все не могут быть равными, – внушал я ему научный взгляд на мир. – Все не равны уже с рождения. Один умнее, талантливее, лучше умеет работать и вообще имеет больше за душой.

– Ну конечно! – радостно соглашался он. – Если ты больше имеешь, так и должен больше отдавать. Ты же не сумасшедший, чтобы кушать три обеда подряд, у тебя же будет заворот кишок. Вот ты что сейчас имеешь? Ничего ты не имеешь. А я имею! Я имею зарплату и еще за два костюма в месяц. Поэтому я имею и поэтому я тебе тоже даю. А если бы я тебе не давал, что бы ты имел вместе со своими талантами? Ничего. А каждый человек хочет выйти вечером в город, зайти в буфет на набережной, выпить и закусить. Если человек не может выпить и закусить, он что, человек?

Спорить с ним было абсолютно бесполезно. Иногда, правда, мне удавалось взять верх, но в таких случаях он всегда прибегал к неотразимому аргументу:

– Как ты можешь так говорить! – закипал дед. – Если бы не я – где бы ты был? А? Я тебя спрашиваю! И я тебе скажу: тебя бы не было! Вот так! Кто бы тебя родил, я спрашиваю? Твой папа? Так он ничего не может родить, если я не скажу.

Когда я вырос и стал приезжать из Москвы только на каникулы, дед неизменно заявлялся за мной в белом пиджаке и белой кепке. И мы шли на набережную Днестра, где гуляли такие же старики в таких же белых пиджаках и белых кепках. И возле каждого он останавливался и громко вопрошал:

– Ты знаешь, на кого учится мой внук или ты таки ничего не знаешь?

И грозно с высоты своего почти двухметрового роста наклонялся над перепуганным обладателем белого пиджака, который круглыми глазами обнаруживал свое полное незнание. Тогда дед поднимал кверху исколотый портняжьими иголками палец и восклицал:

– Он учится на вора! – Внимательно проследив за реакцией (не дай бог, она не была восторженной!), он продолжал допрос: – А ты учился на вора? Нет, ты не учился на вора. Ты воруешь без образования.

Чтобы не вдаваться в подробности и – упаси бог! – не пересказывать ему теорию Мандельштама о ворованном воздухе, я просто объяснил деду, что учусь помаленьку воровать, и он воспринял это известие с полным лукавства пониманием и удовлетворением. Главное – чему-нибудь выучиться.

По мере того как «белые пиджаки» на нашем пути исчерпывались (большей частью убегали от деда на другую сторону набережной), мы спускались в пельменную, брали бутылку водки, по паре порций пельменей (в одну тарелку) и продолжали свой давний спор.

– Зачем вы все-таки ворвались в театр? – интересовался я с видом военного стратега. – Ведь он не имел никакого стратегического значения. Вокзал уже захватили, городскую управу захватили. И еще эта маска! Зачем?

– Э-э-э! – задирал он вверх исколотый иголками палец. – Ты мне скажи, что есть человек? Не знаешь? Правильно, никто не знает. Потому что человек сам по себе – ничего не есть. Так, серая пыль на столе. Кто его видел? Кто его знает? Может быть, все видели, но никто не знает. А когда человек в маске, на него все обращают внимание. Это почти как костюм, который я пошью.

– Но костюм – это совсем другое дело, – пытался я возразить.

– Нет, не другое. Вот пришел ко мне Эдик. Знаешь Эдика? Так вот, он пришел. Хотел костюм. Я говорю ему: ну, Эдик, раздевайся, будем снимать мерку. Он разделся – и нет человека. Пустое место, а не человек. Зато когда я пошил ему костюм, это стал человек! У кого еще такой костюм, я тебя спрашиваю? И уже никому не интересно, что он грузчик из магазина. Все думают, что он, как минимум, бухгалтер. Потому что все в этой жизни надо делать красиво. Если не делать красиво, считай, ничего в жизни не было. Что ты будешь вспоминать?

И он вспоминал. Иногда он надевал свою маску и так сидел у открытого окна, воскрешая молодость и пугая случайных прохожих.

* * *

Ровно через пять минут, как Синявский и обещал, он возник в виде странного явления: глаза – враскоряку, язык – на поясе, ноги – отдельно. За пять минут! Включая дорогу! Если бы я никогда не пил вина, я бы поверил. Но я ли не пил вина, не говоря уже о водке! Я пил «Фетяску» и кислый до икоты «Рислинг», «Мукузани» и «Негру де пуркарь». Я пил «Кагор» из запасов Кицканского монастыря и волжский «Солнцедар», пронесенный в воинскую часть в сапоге моего приятеля Кривовыева. Я пил тягучую, как кисель, розовую «Лидию» и отвратительный, как всякая неестественная смесь, вермут «Букет Молдавии». Я пил все столовые вина с Бессарабского рынка и нежнейшую «Изабеллу» из сокровенных подвалов, куда допускались только избранные. Я даже пил «Портвейн» московского розлива, от которого падали под стол лучшие поэты подцензурной эпохи. Но я никогда не напивался за пять минут, включая дорогу. Однако же факт, как говорится, был налицо. Еще пять минут назад он собирался съесть мои книжки, а теперь, как персонаж офорта Гойи, красовался в художественной раме двери, смотрел в разные стороны одновременно и прислушивался: не раздадутся ли из кухни грозные шаги командорши.

Ты будешь ругаться, мой друг, утверждать, что я сошел с ума и совершенно не пригоден для написания крупных художественных полотен. И в общем, будешь прав. Потому что ни один серьезный прозаик не станет занимать себя послесловием после того, как написана всего-то малая часть текста. А если и озаботится этим, то, наверно уж, поставит его туда, куда следует. Но это еще полбеды. А истинная беда в том, что и все остальные части данного повествования никак не пожелали выстраиваться друг за другом в необходимой последовательности, предпочитая скакать в разные стороны, как зайцы на охоте. Поэтому мне ничего не оставалось, как каждому куску текста присвоить порядковый номер, хорошенько перемешать их на столе, бросить жребий и расставить в той последовательности, как этот жребий и указал. Все было честно. Как выпало, так и выпало. Более того, даже названия глав оказались совершенно случайными и, скорее всего, мало что могут сказать любопытному читателю.

Правда, ты опять можешь возразить. И опять будешь прав. Действительно, почему у настоящих прозаиков таких проблем не возникает, а у меня возникли? Так ведь я и сам вначале не понял. Пару-тройку книжек я все же прочел и понимаю, что сюжет должен расти по мере происхождения и развития каких-то событий, а вместе с завершением этих событий должен завершаться и сюжет. Как говорится, время все расставляет по своим местам. Но в этом-то, извини, и закавыка.