Это длилось недолго. Он встряхнул волосами и мгновенно сделался прежним — то ли представителем богемы, то ли политическим эмигрантом со своеобразным юмором. Подняв с пола куртку и шарф, он оделся и закутал горло.

— Довольно, — как ни в чём не бывало сказал он. — Иначе это будет для вас тяжело. Сейчас нам лучше расстаться; вы придёте ко мне в следующий раз, как только поймёте, что готовы.

Своей непостижимой интуицией он угадал, что я не в силах была сейчас обсуждать увиденное.

11 сентября 1913. Я плохо спала эту ночь; должно быть, поутру на мне лица не было, потому что Минни Паркер вообразила, что я больна. Я отыгралась на ней за её досаждающую опеку: в самом деле сказалась больной и послала её в киоск за журналами и газетами. Избавившись от неё на некоторое время, я легла на диван в раздумье. То, с чем мне пришлось столкнуться, было выше моего разумения; но сам ужас, пережитый мною, убеждал в реальности всего того, что стояло за улыбкой этого человека. Вчера напоследок я спросила его: «Что это у вас здесь?» — и, не решившись показать на него, дотронулась до своего собственного сердца.

— След от альпенштока, — ответил он. В романе Моппера Тимоти Батлер делает попытку заколоть Мирослава-боярина альпенштоком… Господи боже!

Я знаю, что я снова приду к нему, хотя и разум и душа мои сопротивляются этому. Меня тянет что-то другое. Возможно, та часть организма, которая у меня пока ещё не пробита альпенштоком… Боже, ну и шутки у меня! Я стала шутить как он…

Минни вернулась и принесла для меня свежий номер журнала The Egoist. Бросив его мне на колени, она объявила:

— Мировая подборка! Обязательно прочитай — там про Мирослава-боярина. Про этот его… исторический прототип. Там сюжетец почище Моппера!

Я вяло пролистала журнал, ожидая увидеть очередную глубокомысленную критическую чушь. И замерла, наткнувшись на интервью профессора из Кембриджа.

Я прочла интервью раз, потом ещё раз. Разрозненные фрагменты наконец начинали складываться в моей голове — в неправдоподобное, ужасающее, но истинное целое. Так вот из каких глубин явился мой страшный друг — из кровавых веков кровавой страны; из времён, когда в Англии правили Тюдоры, и в Лондоне, прекраснейшей столице мира, вдоль улиц торчали на кольях отрубленные головы — что уж говорить о странах, не затронутых цивилизацией! Неужели из этой бездны он вынес свою улыбку? Но какой же несокрушимой силой нужно обладать, чтобы заплатить ту цену, которую заплатил он, за право так улыбаться!

Письмо Дороти Уэст,

написанное 11 сентября 1913 года

Проф. Даниэлю Стэнли, Кембриджский университет

Уважаемый сэр,

я прочла ваше интервью в «Эгоисте» и была чрезвычайно заинтересована. Видите ли, я пишу статью об историзме в творчестве Моппера, и мне крайне любопытно узнать о реальном прототипе Мирослава-боярина. Не могли бы вы сообщить мне, какими источниками вы пользовались? Мне бы это очень помогло в работе.

С уважением,

Дороти Уэст

Письмо, полученное Дороти Уэст

13 сентября 1913 года

Дорогая мисс Уэст,

к сожалению, вы не сказали, владеете ли вы языками стран Балканского полуострова. Большинство источников существует только на сербском, греческом, валашском и старославянском языках. Но если вам просто нужны более подробные сведения о Мирославе-боярине для журнальной статьи, то отсылаю вас к книге Джеймса Форстера «Балканская старина», 1826. Прилагаю перепечатанный на машинке отрывок из неё, где содержится то, что вас интересует. Это нечто вроде сокращённого резюме легенд о Мирославе Эминовиче, имеющих хождение в придунайских землях. Думаю, вы найдёте там ответы на интересующие вас вопросы.

С наилучшими пожеланиями,

Даниэль Стэнли

Перепечатка из книги Дж. Форстера,

присланная профессором для Дороти Уэст

Одним из героев народных песен и сказаний, почти забытым к настоящему времени, является Мирослав Эминович — лицо несомненно историческое, хотя сведения о нём крайне скупы. Нельзя сказать с уверенностью, когда он родился, но время смерти его относят к 1576 г. или несколько ранее. В каком возрасте он скончался, также неизвестно. Все соглашаются лишь в том, что прозвище своё он получил в честь паши Эмина, у которого он в детстве воспитывался в заложниках, но которому так и не удалось сделать из мальчика янычара. Большая часть историй из жизни Мирослава Эминовича носит характер совершенно легендарный, ему приписываются деяния чудесные и невероятные. Однако из того, что о нём рассказывают, можно вывести, что он принадлежал к боярскому роду и что он какое-то время был воеводой в Слатине, однако вскоре поднял мятеж против турок и ему пришлось бежать со своими людьми и скрываться в лесах. С этого времени он собирал большие дружины самых отчаянных гайдуков и устраивал нападения на османов в неожиданных местах. Он и его приспешники истребляли столько турок, сколько было им под силу, а с захваченными в плен расправлялись с невероятной жестокостью, наводя ужас на турецкое воинство. Говорят, что рука его сразу узнавалась в его деяниях, так как он имел своеобразное чувство юмора и втыкал цветы в раны на телах замученных им пленных. За это ему дали весьма поэтическое прозвище «Цветочный Воевода». Однако столь же сурово он поступал по отношению к своим же соратникам, которые давали повод заподозрить себя в слабости или в предательстве. По преданию, после каждой вылазки он осматривал их, и если находил ранение не спереди, а сзади, то плохо приходилось такому несчастному. Их также находили казнёнными чрезвычайно варварским способом и с цветами в ранах. Неудивительно, что такое поведение Эминовича оттолкнуло от него большую часть его сторонников. Он же упорно не хотел признавать османское владычество и настаивал на сопротивлении до последнего, хотя бы и с малыми силами. В конце концов своим упрямством он навлёк на себя беду: повстанцы выдали его туркам в обмен на помилование. После продолжительной пытки Эминович был казнён, и его голову выставили на три дня в Слатине, а тело изрубили на куски и разбросали в овраге за городом. Говорят, что турки отплатили ему его же монетой и за ухо его отрубленной головы заложили жёлтую розу. Предатели же, отдавшие его на расправу, просчитались: турки не сдержали обещания помиловать их, и их головы очутились на кольях рядом с головой Эминовича. Однако голова последнего оказалась похищена через день, и все его останки исчезли без следа. Вероятно, какой-нибудь из его уцелевших приверженцев тайно похоронил его; но это дало повод для возникновения легенды, что Цветочный Воевода не умер, а скрывается где-то. Существуют даже многочисленные рассказы о том, что будто бы его видели десятилетия спустя. Это, конечно же, уже область чистого вымысла; хотя возможно, какие-то повстанцы могли выдавать себя за чудесно спасшегося Эминовича, имея в виду пробудить патриотические чувства у населения покорённых земель. Остаётся добавить только то, что песни и легенды о Цветочном Воеводе были запрещены турецкими властями — запрет не снят и поныне[15]— и вследствие этого до наших дней дошло довольно мало из этого любопытного наследия древней эпохи.