И вот тогда – там-парам-пам-пам, бим-бом! Дамы и господа, притом что Изабелла II пряталась у французов, наступила наша Первая республика. Она пришла, и именно в ней сидят корни всего последующего развития республиканской истории в той стране, в которой шестеро из каждых десяти жителей были неграмотны (во Франции таковых было трое из десяти) и где 13 405 членов городских советов и 467 алькальдов не умели ни читать ни писать. В той бедной Испании, подвластной генералам, епископам и финансовым спекулянтам, политика находилась в руках руководителей партий без членства в оных и без каких бы то ни было программ, а выборы были не более чем фарсом. Народное просвещение потерпело оглушительный крах в силу преступного небрежения политиков: церковь сохранила огромное влияние в образовании, 6000 поселений не имели школы, и половина из 12 000 учителей, согласно переписи населения, официально характеризовались как обладающие «невысоким уровнем знаний». Занавес. Во имя фальшивых либеральных завоеваний политико-финансовая олигархия, новая владелица собственности в деревне – право на которую она сама долго критиковала, пока та не перешла в ее руки, – разоряла крестьян, еще в большей степени ухудшая, что уж совсем край, то жуткое положение, в котором крестьянство находилось под властью церкви и дворянства. Что касается индустриализации – вызов, на который другие европейские страны отвечали эффективно и с энтузиазмом, – то в Испании она ограничивалась Каталонией, Страной Басков и такими периферийными зонами, как Малага, Алькой и Севилья. Но и там осуществлялась в виде частной инициативы предпринимателей, которые, как указывает историк Жозеп Фонтана, «не имели возможности повлиять на власти, которые не только не осуществляли поддержку индустриализации, но, напротив, относились к этому вопросу с крайним недоверием». Эта опаска, в частности, была мотивирована страхом перед революцией. Фабрики и заводы с точки зрения правящего класса Испании представляли собой опасную пролетарскую среду, а она, с каждым разом все более щедро засеиваемая социальными идеями, бродившими по Европе, холодила олигархам кровь – в особенности после Парижской коммуны, завершившейся кровавой баней. Так что промышленная отсталость, удержание народа на земле и его бедственное состояние (контроль над народом осуществлялся руками местных касиков, обладавших правом на репрессии, банд погромщиков и Гражданской гвардии) являлись не исключительно следствием национальной отсталости, но и в том числе сознательно поставленной многими политиками целью в полном соответствии с идеей, выраженной за несколько лет до того Мартинесом де ла Росой, писавшем, что благодаря отсутствию фабрик и заводов «зловредные доктрины, которые подбивают к мятежам низшие классы, распространяются, к счастью, исключительно среди других народов». И именно при таких мало обнадеживающих обстоятельствах (задумайтесь об этом) была провозглашена, с 258 голосами «за» и 32 «против» (любопытно, что депутатов-республиканцев было всего 77, так что прикиньте число оппортунистов, которые вскочили на подножку этого поезда), та Первая республика, которую с первого момента ее существования взялись методично крушить все политические, военные, религиозные, финансовые силы Испании, а также ее народ. Несчастная протянула всего одиннадцать месяцев. Была – и нету. Одни видели ее унитарной, а другие – федеральной; но прежде чем ситуация прояснилась, братва на свой страх и риск начала высказываться за федерализм. Притом что еще не была принята новая конституция, ничего еще не было ни организовано, ни даже детально прописано. Потому что для одних федерация была неким национальным пактом, для других – автономией регионов, для третьих – абсолютной децентрализацией, при которой каждый сам себе хозяин, а еще для кого-то – всеобщей социалистической революцией, по поводу которой, к слову сказать, никто не взялся пояснить, ни в чем она должна заключаться, ни кого первым вешать. Кортесы представляли собой настоящий бордель, а народные массы, видя интриги политиков, теряли терпение. В Алькое вспыхнуло настоящее рабочее восстание – со стрельбой и прочими делами. А сверх того, вишенкой на торте, на Кубе разразился сепаратистский мятеж, а дома – карлисты, неизменно готовые в самый трудный момент подставить ножку, внезапно усмотрев угрозу христианским ценностям, своим фуэрос и всей прочей мишуре, вновь бросились в горы, начав тем самым свою третью войну – которая станет ожесточенной и долгой – за Бога, отечество, фуэрос и короля. Армия представляла собой ристалище амбиций и группировок, где военнослужащие и не думали подчиняться своим командирам; вплоть до того, что нашелся всего один генерал – по имени Турон, – в послужном списке которого не было ни одного упоминания об участии в заговорах и которого, естественно, коллеги-вояки клеймили трусом, пьянчугой и гомиком. Так что нет ничего удивительного в том, что целый ряд мест и местечек принялись объявлять себя сторонниками федерализации и даже полностью независимыми на свой страх и риск. Началось то, что было названо Кантональным восстанием. Им мы насладимся в следующей главе.

Первая испанская республика, в чем согласны как историки справа, так и историки слева, была настоящим домом терпимости. В течение одиннадцати месяцев ее существования друг друга сменили четыре разных председателя правительства на фоне того, что консерваторы строили заговоры, а республиканцы все перессорились. За границей нас настолько не принимали всерьез, что пламенную республику признали исключительно Соединенные Штаты Америки – которые сами пока что были ничем – и Швейцария, а у нас тем временем разворачивалась новая Карлистская война, а также война на Кубе. И писалась новая конституция, так никогда и не вступившая в силу, в которой Испания объявлялась федерацией с «семнадцатью штатами и пятью территориями», но на самом-то деле их было куда больше, поскольку независимость провозгласили три десятка провинций и городов. Они вступили друг с другом в противостояние и даже дошли до проведения собственной международной политики, как, например, Гранада, взявшаяся враждовать с Хаэном, или Картахена, отважно объявившая войну Мадриду и Пруссии. Эти разброд и шатание спровоцировали Кантональное восстание – тот коллективный шабаш, в котором схлестнулись федерализм, кантонализм, социализм, анархизм, антикапитализм и демократия, да еще и таким яростным, хаотичным и опасным образом, что даже председатели правительства удалялись от греха подальше за пределы страны и оттуда телеграфировали о своей отставке. «Достали вы меня до крайности», – написал один из них. Все сводилось к пустым словам, химерам и нереализуемым проектам, в очередной раз подтверждая, что в Испании никогда не говорят о том, что происходит, но, к несчастью, всегда в итоге происходит то, о чем говорят. Депутаты не смогли ни понять, ни удовлетворить народные чаяния, поскольку им в основном было на чаяния плевать с высокой башни, и это привело к остервенению простого народа, необразованного и притесняемого, который в очередной раз обманным путем лишили истинной свободы и которому отказали в достоинстве. Протоколы заседаний тогдашних кортесов – ужасающее свидетельство сплошной демагогии, политического безрассудства и безответственности, к которым приложили руку как левые радикалы, так и самые ретроградные архиепископы, потому как на парламентских скамьях кого только не было; и как позже напишет в «Понятной Испании» философ Хулиан Мариас, «там можно было сказать что угодно, при условии, что в этом не было ни смысла, ни контакта с реальностью». Из плюсов – установление свободы вероисповедания (что привело католическую церковь в состояние разъяренного зверя), законности развода, а также отмена смертной казни, хотя бы только на время. Во всем же остальном в той расколотой на куски и нереальной Испании только и было что внутренние границы, народная милиция, флаги, демагогия и неразбериха. И некому было привнести в этот бедлам хоть каплю здравого смысла, да и правительства, с другой стороны, не решались применить силу: на военных смотрели косо – с полным на то основанием, имея в виду их прискорбное поведение в прошлом. Впрочем, им никто и не подчинялся. Гаспару Нуньесу де Арсе, чей стиль отличается изысканностью и витиеватостью, удалось набросать отличный портрет того ландшафта в следующих выспренних стихах: «Честна́я свобода торгует собой, / и гиены разносится вой / в Картахене, Монтилье, Алькое». Что до Картахены, то именно она и стала самым активным и воинственным из всех мятежных кантонов – левее самой левизны. Дело дошло до того, что когда наконец было принято решение прижать к ногтю это разгуляй-поле мелкой шушеры, жители Картахены защищались, как львы «Метро Голдвин Майер». Среди других причин еще и потому, что Картахена – это город-крепость, который к тому же мог рассчитывать на поддержку эскадры, вставшей на сторону горожан. Кантональная война затянулась как раз там, а еще в Андалусии – до тех самых пор, пока очередное правительство не сказало: «хорош уже, козлы» – и не послало генералов Мартинеса Кампоса и Павию разобраться с этим вопросом силой, что они аккуратненько и сделали, задействовав артиллерию. А тем временем, поскольку кортесы не стоили и гребаной кучи дерьма, депутатам, которые все равно не появлялись на заседаниях, дали каникулы с сентября 1873 года по январь 1874-го. А когда настал январь и они вновь собрались, генерал Павия («мужчина легкий на подъем и ума ограниченного», как характеризуют его историки) при поддержке правых консерваторов, своих войск и Гражданской гвардии взял здание в кольцо. Точно так же, как столетием позже, 23 февраля[56], это сделает генерал-лейтенант Техеро – который в том, что касается ума, Павию явно не превосходил. Ввиду такого бесчинства депутаты-республиканцы поклялись скорее героически погибнуть, чем предать отечество; но столь образцовая резолюция протянула лишь до того момента, как раздался первый выстрел в воздух. После чего все пустились наутек, в том числе прыгая из окон. И вот таким жалким и гротескным образом закончилась, едва успев родиться, наша несчастная Первая республика.