И дальше пойдем, не сомневаюсь! А враг… враг значительно умнее и изобретательнее, чем кое-кто и до сих пор считает. И то, что мы громили и продолжаем громить не плакатных глупцов, не юродивых и бездарей, а могучую, отлично вооруженную армию, делает честь нам, а не им… — Сербиненко недружелюбно посмотрел на приглаженного бойца и скрутил козью ножку.

— Верно, — подтвердил Спиридонов, перелистывая свой блокнотик. — У кого еще будут вопросы?

— Разрешите? Рядовой Чмисык. О враге — все понятно. А для чего разведывать местность? Взял карту — и все видно…

— Где вы воевали, Чмисык?

— Нигде… Я впервые…

— Тогда прощаю. Карта не всегда дает точное представление о местности. Наши ребята помнят, как в районе Михайловки прорывал немецкую оборону танковый корпус. За передним краем две бригады этого корпуса вскочили, как черт в вершу, на неразведанную заболоченную местность, которая, конечно, не была обозначена на карте. Из восьмидесяти танков тридцать четыре застряли, став хорошей мишенью для гитлеровской артиллерии… А совсем недавно, уже на территории Польши, произошел такой курьез. На карте, вблизи Баранува, значилось кладбище, а осмотрели местность — его и в помине нет. Мы сюда, мы туда — чистенькое поле. Щербаков тогда спрашивает у местной крестьянки: «Где кладбище?» Опа сказала, что фашисты еще в сорок первом сровняли с землей могилы: собирались полевой аэродром строить. Вот вам и карта!

Круглолицый боец спрашивает с места:

— Рядовой Хмелько. Наблюдение днем я себе представляю. А вот что увидишь ночью? Темень теменью…

— Не секрет, что разведке чаще всего приходится действовать ночью, и поэтому важно уметь ориентироваться. В темноте можно много чего заметить. На фоне неба контуры отдельного дота видны на расстоянии до четырехсот метров. Танк, автомашину, опушку леса можно увидеть с расстояния двухсот метров даже в осеннюю ночь. Отблеск артиллерийского выстрела достигает пятнадцати, а вспышки пулеметов — двух километров. Огонек цигарки — и то видно за полкилометра.

Ночью разведчику очень помогает слух. Например, сержант Щербаков по звуку определяет, где находится орудие — на опушке леса, посреди площади или между строениями… А Грицюта один раз сам себя превзошел. Подходит ко мне и говорит: «Против нас новая немецкая дивизия. На рассвете появилась». «Не может быть, — возражаю. — Пулеметы стреляли из тех же самых гнезд. С прежних позиций ведут огонь пушки». «А манера стрельбы, — говорит Грицюта, — совсем другая!» Прислушиваюсь — так точно, прав Грицюта! Теперь разрешите, я у вас кое-что спрошу…

«Черта лысого уснешь! — подумал я и стал обувать лапти. — Пойду-ка лучше в лес!» Тихонько, чтоб не привлекать внимание, оставил я копну сена.

В лесу пахло сухими листьями, муравейниками, грибами, смолой. На стволах трепетали солнечные отблески. Я выбрал сухую поляну, что густо поросла папоротником, внимательно осмотрел ее. Для такого тщательного изучения были причины: ежегодно в двадцатых числах сентября леса средних широт кишат змеями, ужами и другими пресмыкающимися, которые на зиму прячутся под землю.

Неприятных соседей вблизи не оказалось. Сбросив маскировочную рубашку, я прикрыл его голову и наконец уснул.

Не помню, долго ли я спал. Проснулся от резкой боли в правом плече. И ноги что-то тяжелое придавило. Дернулся, раскрыл глаза — двое новичков вяжут мне руки за спиной, третий — поперек ног лежит. А под елью, держась за живот, хохочет Тряскин. Аж слезы из глаз текут!

— Ты что? — кричу. — Совсем спятил?!

— Извини! — вытряхивает он из себя и снова начинает хохотать:

— Ха-ха-ха, го-го, ха-ха!..

Как хочется дать ему по загривку, но при подчиненных неудобно.

Тряскин дружелюбно помогает мне подняться.

— Здесь, Саша, недоразумение небольшое, — он переходит на шепот. — Извини, пожалуйста, сейчас я все объясню!

Направляемся к низине. Когда-то тут была топь, теперь вода высохла, но земля под ногами прогибается. Тряскин показывает следы от лаптей. Как будто и мои, но я, кажется, обходил низину справа.

— Теперь посмотри сюда, — говорит Тряскин. — Здесь он стоял, отсюда и выстрелил дважды. Мы нашли две гильзы от автомата. В кого он стрелял? Гляди! — Тряскин показывает на сучковатую сосну.

Под деревом, словно просмоленный узловатый канат, скрутилось туловище большой змеи. На прошлогодней хвое вижу оторванную пулями гадкую голову.

— Скажи на милость, — говорит Тряскин, — кто из нашей роты может попасть в змеиную шею с тридцати метров? Только Сомов! Логично? Вот мы и пошли по следу, чтобы убедиться. Но на сухой местности следы исчезли. Слышим — в кустах кто-то сладко храпит. Ну, кажется, наш сибиряк уснул. Пускай, думаю, новички разомнутся, попробуют свою силу. А ты, как нарочно, завернулся в маскрубашку — поди узнай в зарослях… Ну, скажи на милость, откуда мне знать, что это ты, а не Федотыч? А ребятам надо же на ком-то тренироваться…

* * *

В комнате, которая служила Воронову кабинетом, сплошной табачный дым. Хоть топор вешай. Майор внимательно выслушал наши соображения и, сделав выводы, подписал разведдонесение. Закуриваем по последней и выходим на крыльцо.

В глубине сада толпятся и ветераны и новички. Даже Туркин и Савченко оставили посреди двора самодельные шахматы. Слышно:

— Здравия желаем, курортник!

— Сколько лет, сколько зим!

— Ого, какое брюхо наел!

— Что случилось, Сорокин? — с крыльца спрашивает Воронов. — Неужели Ломтиков?

— Так точно, товарищ майор!

Толпа расступилась, и осунувшийся, уставший после долгой дороги Ломтиков, забыв всякие дисциплинарные условности, бросается на шею начальника разведки. Новички не знают, что Ломтиков вынес полуживого Воронова из вражеского окружения. Семнадцать километров…

— Ну хватит, хватит, — еле слышно ворчит расчувствовавшийся Воронов. — Все в порядке?

— Врачи говорили, что в тыл спишут. А вышло не по-ихнему!

— Садись, Василий! — майор подвигает Ломтикову стул. — И вы, товарищи, устраивайтесь поудобнее. Послушаем, что там, на земле родной…

— Разрешите закурить, товарищ майор? А то я немного не того…

— Дыми и рассказывай.

Ломтиков закуривает, счастливо улыбается.

— Что ни говори, а земля наша вся свободна. Так-да… В Киеве поезд два часа стоял, и я на Крещатик подался. Тысячи людей, как муравьи, возле руин копошатся. С песнями… А Шепетовку проезжал утром. В восемь часов тридцать минут детвора в школу спешила. С настоящими учебниками. И с тетрадями… — Лицо Ломтикова вдруг становится печальным. — Правда, война когти глубоко запустила… В колхозах женщины на коровах пашут. А если коров нет, сами в плуг впрягаются. Тяжело смотреть… Так-да. Жители некоторых сел в землянках бедуют — гитлеровцы при отступлении сожгли все, до бревнышка… Но небо — чистое, солнце — яркое! Головы поднялись, глаза сверкают. И пограничник стоит возле столба с гербом. Так-да… Настоящий, в зеленой фуражке!

— Даже не верится, что мы такую войну сдюжили, — задумчиво говорит Спиридонов.

— Ну, а вы