Однако пока односельчане просвещали меня относительно местных святых и времен года, икон и вина, начали слетаться ласточки — люди-ласточки. Только они и делают сносной жизнь тех, кто решил поселиться на островах. Для человека, наделенного некоторой душевной тонкостью, жизнь на маленьком острове была бы невыносимой, если бы ее хоть изредка не скрашивали гости из внешнего мира, принося с собой новости больших столиц, оживляя застоявшиеся деревенские будни дуновением свежего воздуха, который на какое-то время позволял почувствовать атмосферу Парижа или Лондона.

Именно по этой причине я провел целый день на пустынном пляже в Пахиаммосе, болтая с Джоном Леманном[41], пытаясь побольше вытянуть из него про новые книги и новых писателей; о тех литераторах, что вслед за ним собирались приехать на Кипр, мы беседовали, когда собирали анемоны в Клепини или гуляли в полночь по призрачным в лунном свете улицам старой Фамагусты, слушая, как где-то над головой сонно переговариваются вороны. Подобными счастливыми интерлюдиями нигде не наслаждаешься так, как на острове — увидеть Львиную гору, как будто в первый раз, холодными, редкой красоты глазами Роз Маколей[42], которая приехала сюда исследовать развалины, принадлежащие куда более далеким временам, чем тот готический замок, в тени которого я поселился. ("Ты когда-нибудь задумывался над тем, как сугубо утилитарные объекты, относящиеся к той или иной эпохе, приобретают для всех последующих эпох выраженную эстетическую ценность? Вот эту громадину выстроили здесь только для того, чтобы поставить препятствие на пути вражеских армий, укрыть определенное количество воинов и лошадей и охранять перевал. Почему она кажется нам более красивой, чем линия Мажино? Может быть, время само по себе придает развалинам и останкам прошлого нечто такое, чего строители и не думали в них вкладывать? Может быть, когда-нибудь мы станем посещать линию Мажино с тем же священным трепетом перед ее невыразимой — природной — красотой?") Мысли собрата по перу терзают твой собственный ум еще долго после отъезда самого собрата…

Впрочем, среди этих ласточек оказались и те, кто решил построить на этом плодородном горном кряже собственные гнезда. Как-то раз, к примеру, я обратил внимание на светловолосую девушку. Она прогуливалась в районе Киренской гавани с книжкой в руке и с отсутствующим видом, который, на мой неискушенный взгляд, должен был свидетельствовать о неких сильных внутренних терзаниях — возможно, об одной из тех всеобъемлющих любовных привязанностей, что накладывают отпечаток на всю дальнейшую жизнь. Потом я встретил ее же в маленьком зеленом автомобиле, на горной дороге, все с тем же выражением princesse lointaine[43]на лице. Тайна была раскрыта только тогда, когда я познакомился с ней и выяснил, что поводом для этой потаенной муки служили заботы, удивительно похожие на мои собственные. Она пыталась выстроить дом на живописном пустынном мысе прямо напротив маленькой Текке Хазарет Омер[44]— для того, чтобы построить частный дом, место просто уникальное. Сам по себе выбор этого места мог свидетельствовать о желании сбежать от мира, доведенном до крайней степени, однако в действительности подобного рода мотивы были Мари предельно чужды. Она раз десять в году исчезала с Кипра, потом вдруг опять появлялась, привозя с собой последние сплетни из трех мировых столиц; пока не был готов новый дом, она выстроила себе крохотную бамбуковую хижину, по виду совершенно индонезийскую, в ней она предавалась двум главным своим занятиям — чтению и письму. Общность увлечений сблизила нас. Я мог быть полезен ей в качестве переводчика — потому что она все еще находилась в процессе приобретения необходимого участка земли у местных крестьян, причем владельцев оказалось около дюжины. Со своей стороны, она обожала нагрянуть иногда в аббатство, чтобы посмотреть, как идут дела на моей собственной стройке, привезя с собой охапку книг с архитектурными проектами и планировками садов и парков, и тем самым подлить масла в огонь, который и без того вовсю полыхал среди моих односельчан. Светловолосая и кареглазая, она казалась им созданьем из иного мира — впрочем, таковым она и была, особенно если учесть ее страсть к одиночеству; а когда она скидывала туфли, чтобы побродить босиком по зеленым лужайкам аббатства, внизу, в кофейне, Андреас подталкивал локтем Михаэлиса и говорил:

— Смотри, вон опять идет нереида.

С нереидой мы делали общее дело, обмениваясь сведениями о расценках и прочими цифрами, докучая бедному Сабри просьбами дать нужный совет, а в свободное время плавая вдвоем на каменистых пляжах вокруг ее новой земельной собственности.

И все же образ жизни Мари существенно отличался от моего, поскольку она была неизлечимым романтиком, да еще и завзятой путешественницей; ее дом должен был нести на себе отпечаток всех тех мест от Феса до Гоа, которые она любила и помнила; дверные ниши с лепными украшениями, арабские ставни, фонтан из Бунди, внутренний дворик, как в Кастилии… Список менялся что ни день, впрочем, одно в нем оставалось неизменным: он был слишком обширным. Однако сам ее энтузиазм был так трогателен и настолько согревал душу, что мне казалось, я совершу акт ничем не оправданной жестокости, если скажу ей, что кипрские рабочие просто не в состоянии воплотить настолько необычные строительные фантазии. "Чушь, да куда они денутся". Само собой разумеется, что этот романтизм был подкреплен изрядным состоянием; если бы Бекфорд[45]был жив, он, вне всякого сомнения, оказался бы одним из ее многочисленных друзей и корреспондентов — а может, и поучаствовал бы в наших первых неторопливых беседах на морском берегу или в дегустации коллекции домашних вин в прохладном полумраке погребка Клито.