Это был Франгос. Его подопечные, жалобно мыча, буквально разлетелись по стойлам, а он, отпустив хвост последней коровы, сопроводил ее напутственным воплем и пинком. Потом, уперев руки в бока, встал посреди собственного двора и принялся требовать воды, рыча и проклиная всех на свете за то, что они такие медлительные. Две его рослые дочери, чуть не пополам согнувшись от смеха, подошли к нему с кувшином и тазом. Не переставая ворчать, он схватил кувшин и опрокинул его себе на голову, хватая ртом воздух и в притворном гневе во весь голос сетуя на то, что вода такая холодная, потом издал долгий и шумный выдох, как паровой котел, в котором стравливают лишнее давление, и обозвал свое семейство стадом ленивых рогоносцев.

— Хватит. Будет уже, — закричала на него старуха Елена, его жена. — Нам тут в доме твои бесстыжие речи ни к чему!

Но обе дочери снова принялись безбожнейшим образом его дразнить, и он ухватил одну за юбку, притворившись, что хочет ее отшлепать. Он был похож на знаменитого актера, разыгрывающего давно знакомую роль перед публикой, которая много раз ее видела, знает ее почти Дословно и очень любит.

— Эй ты, мойщик мотоциклов, рогоносец, мартышка несчастная, дубина ты стоеросовая.

— Отвяжись от меня, — тут же ответил ему будущий зять, — а то зашвырну тебя в хлев к скотине, навозная ты куча.

И с балкона вниз, во двор, и обратно, полетели градом подобного же рода любезности.

Проходивший мимо маленький мальчик, увидев, что мы все выстроились вдоль балконных перил, объяснил в чем дело:

— Франгос, он так каждый день скотину домой пригоняет.

— Понятно, — кивнул Андреас.

— У него это называется — поражение болгар на Маратассе[36]. Это вроде как последняя и решительная атака. А мы обычно все смеемся.

Я был рад это слышать, хотя с историей, суда по всему, у Франгоса были явные нелады. (Позже я выяснил, что единственным источником знаний для него являлась собственная фантазия, а книги он вообще ни в грош не ставил).

И вот он уселся с важным видом под своим роскошным деревом, а жена принесла ему большой стакан вина и чистый платок, чтобы вытереть взъерошенную голову. Старшая дочь подоспела с гребешком и зеркалом. Расчесав великолепные усы, он со вздохом удалился в дальнюю часть сада, оккупировал маленькую заплетенную виноградом беседку и, перемежая речь эпическим рычанием, принялся вести неспешную и не слишком связную беседу с женой.

— Мне сказали, в деревню приехал иностранец, который решил здесь у нас поселиться. Небось, очередная английская зараза, а?

Она ответила:

— Он купил дом Какоянниса. Стоит сейчас на балконе и смотрит на тебя.

Повисла минутная пауза.

— Хо — хо — ха — ха, — произнес Франгос, а затем, заметив меня, издал еще один могучий вопль и поднял вверх огромную лапищу.

— Йасу, — проорал он вежливую приветственную формулу, обращаясь ко мне так, словно я был в соседней долине; потом сделал шаг по направлению ко мне и добавил:

— Эй, англичанин, мы, кажется, выпивали с тобой вместе, не так ли?

— Было дело. За паликаров всех наций.

— Храни их бог.

— Храни их бог.

Пауза. Казалось, он изо всех сил сражается с врожденным добрым отношением к людям.

— Зачем ты приехал в Беллапаис? — в конце концов громко спросил он, вызывающим тоном, в котором, однако, я не услышал ни малейшей язвительности. Складывалось такое впечатление, что чувствует он себя не вполне уверенно: должно быть, смерть моего брата при Фермопилах пробила в его самообладании брешь ниже ватерлинии.

— Чтобы научиться пить по-настоящему, — сухо ответил я, ну а он залился зычным смехом и принялся лупить себя по коленке, пока из складок его мешковатых штанов облаком не повалила пыль.

— Нет, вы это слышали, — обратился он к собственному семейству. — Пить! Это славно! Просто замечательно!

А потом, развернувшись ко мне, прогрохотал:

— Ну, а я тогда пойду к тебе в учителя.

— Ладно.

— А что ты дашь мне взамен?

— Все что хочешь.

— Даже свободу?

Я уже совсем собрался вывернуться из этого затруднительного положения каким-нибудь софизмом, который не нанес бы вреда добрососедским отношениям, но тут подоспела подмога. Андреас Каллергис выглянул из-за стены и сказал:

— Франгос, мошенник, а ты ведь мне денег должен. — И тут же разгорелся отчаянный спор о стоимости работ по перестройке амбара.

— Я один-единственный раз его пнул ногой, и он развалился! — возопил Франгос, — и это ты называешь работой?

— Да ты скалу ногой пнешь, и она развалится, — ответил Андреас. — Пинал бы лучше своих сыновей-бездельников.

Франгос не упустил возможности сменить тему:

— Кто бы говорил, сам-то ни одного сына пока не заделал, мужик ты вообще или нет?

И все это — в самом добродушном настроении, весело и оживленно.

Мы расстались совершенно по-дружески, переругиваясь и перекрикивая друг друга, и зашагали по улице вниз. На первом же углу нас поджидала застенчивая девчушка лет пятнадцати, с удивительно красивыми черными глазами и длинными волосами, заплетенными в косички. Она боязливо, словно белочка, двинулась в нашу сторону, держа за спиной руку. Шла она эдак опасливо, бочком, и в самой этой нерешительности было что-то очень трогательное. За спиной у нее оказалась корзинка с пучком лука-шалота и апельсином-корольком; в другой руке — букетик диких анемонов, завернутых в широкий лист белой лилии. Все эти дары она вручила мне и сказала:

— Мой отец, Мораис, послал вам все это в подарок и велел передать, что он желает вам счастья в новом доме.

Я почувствовал необычайный прилив гордости за то, что заслужил сей жест вежливости, и подумал, что стоит закрепить его ответным подарком: а потому отстегнул от поясного ремня массивный карманный нож, который купил в тот день, и протянул его девочке, попросив передать отцу и сопроводив — на словах — надлежащим посланием.

Когда мы добрели до маленькой площади перед аббатством, она была полна народу, поскольку рабочий день закончился, и вся деревня собралась здесь. Компании любителей кофе беспечно расположились поддеревом Безделья, обсуждая последние сплетни. Я пристально вглядывался в лица, пытаясь обнаружить симптомы того разрушительного воздействия, которое должна оказывать на человека привычка к безделью, и мне действительно показалось, что несколько человек вот-вот заснут прямо за столиками. В таверне яблоку негде было упасть, и Дмитрий, поразивший меня своей странной развинченной походкой — совсем как у матроса, который пробирается по корабельной палубе во время шторма, — разносил спиртное и кофе так быстро, как только мог. Церковная башня подставила свой древний убор мягкому, густо-золотому солнечному свету, и каменная кладка выглядела так, словно материалом для нее послужили спрессованные лепестки вьющихся роз, рассаженных вдоль дорожек. В углу за столиком потягивали кофе совершенно трезвые Коллис и муктар, и мы, с нашим ворохом исписанной цифрами бумаги, подсели к ним.