«Немного? — не понял я. — Немного — чего?»

Лиззи сделала вид, что не расслышала вопроса, а я не стал повторять — между нами не было принято настаивать на чем бы то ни было.

«Это твоя сестра Кэтрин, — сказала Лиззи. — Разве ты не узнал ее?»

Теперь, когда Лиззи сказала, я, конечно, узнал черты Кэтти в этой девушке, так моя сестричка могла бы выглядеть, если…

«А ты говоришь, что у тебя нет таланта, — пробормотал я. — У тебя удивительная фантазия».

Я подумал тогда, что Лиззи, видевшая, конечно, фотографию трехлетней Кэтти в моем семейном альбоме, представила себе, какой бы она стала, если бы выросла.

«У меня вообще нет фантазии, — возразила Лиззи и добавила: Давай больше не будем говорить об этом».

И мы никогда больше об этом не говорили. А портрет Кэтти я повесил на видном месте — он перед вами.

* * *

— Значит, это не вы рисовали, — пробормотал Бронсон. — Извините, я перебил вас. Наверно, у вас есть и другие картины леди Элизабет…

Сэр Эндрю обвел взглядом комнату, будто видел ее впервые, покачал головой, нахмурился, он думал о чем-то, чего старший инспектор не мог себе представить, а может, наоборот, представлял лучше, чем это могло показаться хозяину.

— Здесь есть другие… другая… картина. Не в этой комнате. Пойдемте, — сказал сэр Эндрю и направился к двери, которая сама выглядела картиной, нарисованной на стене: резная бронзовая ручка, будто вправленная в золотисто-серебряную рамочку, от которой расходились тонкие лучи, пересекавшие поверхность двери-картины и делавшие ее похожей на изображение то ли индейского, то ли африканского солнечного божества. Сэр Эндрю повернул ручку, нарисованное солнце вспыхнуло и погасло, дверь открылась в комнату, где лампы не горели, и картины, висевшие на стенах, освещались только проникавшим сквозь большие выходившие в сад окна светом полной луны, поднявшейся уже довольно высоко и сменившей цвет с желто-безжизненного на ослепляюще-белый.

Бронсон вошел следом, он ожидал, что хозяин включит освещение, но сэр Эндрю прошел к одному из окон, выглянул в сад, будто хотел удостовериться, что никто не заглядывает в дом, и остался стоять, опершись обеими руками о широкий подоконник. В полумраке трудно было разглядеть выражение его лица, но можно было понять, по крайней мере, что смотрит сэр Эндрю на большую — футов восьми в высоту — картину, не висевшую на стене, в отличие от прочих, а стоявшую на мольберте и расположенную так, что свет луны позволял видеть изображение, не особенно даже напрягая зрение, тем более что краски, похоже, имели в своем составе фосфор или иное подобное вещество. Бронсону показалось, что нарисованное кресло чуть светилось, и чуть светились белые занавески, а лицо женщины, сидевшей в кресле вполоборота к зрителю, светилось точно, это было самое яркое пятно на картине, и тем не менее Бронсон почему-то подумал, что свет излучают не фосфоресцирующие краски, а глаза женщины, это внутренний свет, который можно ощутить, как ощутил он, но невозможно увидеть реальным зрением.

Женщина смотрела старшему инспектору в глаза, и взгляд ее был светлым, как солнечный день. Взгляд был светлым и говорил. Он говорил словами, которые совершенно отчетливо звучали в полумраке комнаты. Бронсон мог поклясться, что слышит звонкий женский голос, хотя и понимал, что это следствие его внутреннего состояния, игра воображения, фантазия, заставлявшая его предков в аналогичных условиях видеть бродившее по замку привидение, слышать его жуткие вздохи и ощущать исходивший от призрака потусторонний холод.

— Добрый вечер, — услышал старший инспектор. — Мне так хочется надеяться, что вечер действительно добрый.

— Добрый вечер, Лиззи, — сказал стоявший у окна сэр Эндрю, и эти слова уж точно не были Бронсоном придуманы. — Ты не сердишься, что я привел гостя? Я тебе рассказывал о нем, это старший инспектор Бронсон, он из Скотланд-Ярда и все равно не оставит меня… нас… в покое, пока не дознается до истины. Он может даже арестовать меня. Я прав, старший инспектор?

В горле у Бронсона неожиданно пересохло так, что он не мог бы произнести ни слова, предварительно не откашлявшись, а лучше — выпив портера, и старший инспектор пожалел, что не захватил с собой кружку, оставленную на столе.

— Ну что вы… — голос звучал фальшиво, как флейта, на которой предлагали играть Гамлету. Он все-таки откашлялся, приводя заодно в относительный порядок разбежавшиеся мысли, и продолжил:

— Я не… вовсе не собирался вас… У меня и ордера нет…

— Позвольте вам представить, старший инспектор, — перебил Бронсона сэр Эндрю, — мою жену перед Богом Элизабет Притчард, урожденную Донахью.

— Энди, — Бронсон все еще старался думать, что голос звучит в его голове, хотя и знал, что это не так, — Энди, ты уверен, что поступаешь правильно?

— Лиззи, дорогая, по правде говоря, я должен был хоть кому-то… а старший инспектор все-таки умный человек и, по-моему, способен…

— Я могу вам чем-нибудь помочь, леди Элизабет? — спросил Бронсон, и это, наверно, были единственно правильные слова, интуиция не подвела его, какое-то время — Бронсону показалось, что прошел час, на самом деле пауза длилась не более минуты — стояла тишина, прерываемая только шумным дыханием сэра Эндрю, а потом будто сами собой зажглись три старинных бра в углах комнаты, и лишь тогда Бронсон увидел выключатель, располагавшийся чуть ниже подоконника.

При электрическом освещении свет луны, лившийся из окон, поблек и будто истлел, а картины на стенах, напротив, заиграли красками и ожили — это были мастерски выписанные пейзажи, возможно, копии с полотен Констебля, Бронсон не настолько хорошо разбирался в живописи, чтобы дать картинам верную цену, да и смотрел он не по сторонам, видел направленный на него взгляд женщины с картины на мольберте и не мог толком разглядеть ничего больше.

— Вы не можете мне помочь, старший инспектор, — нарисованные губы леди Элизабет шевелились, но почему-то старший инспектор не испытывал удивления. Он подошел ближе и протянул руку, чтобы коснуться холста, но два возгласа остановили его.

— Не нужно! — воскликнул сэр Эндрю.

— Прошу вас, не надо! — воскликнула леди Элизабет.

— Извините, — пробормотал Бронсон, отдергивая руку.

Он сделал шаг назад, но не мог оторвать взгляда от лица женщины. Бронсон видел, понимал, ощущал — леди Элизабет Притчард не была изображением на холсте, он видел движение ее взгляда и ладоней, лежавших на коленях, понимал, что красками нарисован лишь фон: уходившая в бесконечность анфилада комнат, повторявших одна другую, что-то похожее на множество зеркальных отражений, в этом был заключен некий символ, и старшему инспектору казалось, что он даже понимает — какой именно. И еще он ощущал — хотя как это могло быть на расстоянии нескольких футов? — теплоту ее кожи, исходивший от женщины аромат французских духов и еще что-то, чего не мог ни объяснить, ни описать, и это обстоятельство больше всего выводило его из душевного равновесия, он искал подходящие слова, не находил и произнес фразу, которая наверняка не соответствовала ситуации, но подходила к ней, по мнению Бронсона, идеально: