Встречает мой виновато-понурый взгляд.

— Погоди-погоди. А ты взяла и поверила? — Возмущению Маши нет предела. — Мия, ты чего?! У вас такое прошлое, лебеда не вырастит! Да и новенький не особо внушает доверие. Вообще не похоже, что готов простить, забыть и двигаться дальше. Ты посмотри только, какие фотки насобирал, Мия!

— Почему ты так уверена? Мы с Амиром по-настоящему ещё даже не поговорили… — Заглядывала в непроницаемые глаза подруги.

Но она оставалась неумолимой.

— А у вас были все шансы это сделать, но вы выбрали самое легкое, он — обвинять, а ты — каяться. Ходил и волком на тебя смотрел, на игре только тебя и сталкерил. Хотел любой ценой выиграть, чтобы прошлое ваше расчехлить. При всех! Так низко и подло! Мия, ау! Это ещё то, что я видела, а сколько всего было за моей спиной?!

Остановилась, чтобы перевести дух и закатить глаза.

Голос Маши всё чаще срывался на крик, хорошо, что в библиотеке мы оказались одни и некому было на нас шикать.

— Не нужны тебе разговоры с этим ненормальным! — Подытожила уверенным восклицательным подруга.

— Ещё пять минут назад мне показалось, что тебе его жаль…

— У каждого можно найти что-то из детства, спихнуть на него и не париться. Но когда человек понимает ошибки, но заворачивается в них, как в мягкое одеяло, выбирает смаковать, а не исправлять, мне такого человека не жаль! — Категорично и безапелляционно заявляет Маша, не оставляя ни малейшей зацепки, чтобы возразить ей.

Мы сидим молча, в тишине библиотечного мира раздается только мерный шаг ходиков.

— Что планируешь делать? — Нарушает паузу.

— Поговорить.

— Ненормальная! И куда только гордость вся девается? — Маша покачала головой, не одобряя моего желания. От слова совсем. — Он так и кричит всем своим видом, что хочет тебя нагнуть да побольнее, чтоб все суставы хрустели, а мышцы ломило! Мия, от него веет подлостью за километр!

— А что мне нужно ходить и не замечать? — Мне не понравились её последние слова, и я вспылила.

— Да, ходить и не замечать. В классе он тебе ничего не сделает, я слышала, учителям наказали не уходить на переменах. Да и мы с ребятами если что его умоем. В коридорах и везде в лицее есть камеры, домой тебя забирают. При желании ты можешь пресечь все контакты. — Глубоко и как-то тяжко вздохнула. — При желании…

Пока подруга говорила всё это, я собрала все фотографии обратно в коробку, закрыла её, кое как натянула ленточку.

— Спасибо, что выслушала. Но я… я должна сама решить, что делать.

— Разумеется. Только знай, ты всегда можешь положиться на меня, Мия! — Маша крепко сжала мои руки, подтверждая свои слова.

— Спасибо тебе!

На этих моих словах, дверь в библиотеку открывается и в помещение врывается дежурный семиклашка.

— Вот вы где! Тебя по всему лицею ищут! — Обращаясь ко мне, сказал запыхавшийся мальчик.

Ой, приплыли! Телефон до сих пор в авиарежиме, вот я кретинка, забыла предупредить, что немного задержусь после уроков.

Попрощалась с Машей и рванула к гардеробу. В дверях лицея меня ждал обеспокоенный Марсель Павлович.

Не хочешь приносить хлопот, да, Мия! Балда Ивановна, эгоистка чертова!

Пятнадцать пропущенных от мамы, десять от отца, восемь от Марселя Павловича. Даже Оля звонила. Кипиш вселенского масштаба.

Самое время придумать то самое успокоительное, утешительное и развенчивающее, иначе бдительность родителей не усыпить…

Я думала, накалять меня на медленном огне начнет уже Марсель Павлович, таким взмыленным и уставшим он выглядел, когда я его рассмотрела вблизи.

Но ошиблась, и 451-й градус по Фаренгейту решил отложить моё сожжение либо делегировать его более беспощадному. А водитель лишь включил мне успокаивающую музыку, без туповатых битов, качей и прочей модной мишуры. Марсель Павлович не пытался быть своим в доску, он старался мне помочь, это ценю больше!

За всю дорогу мужчина не проронил ни слова, и мне уже казалось, что это он от злости или разочарования. Но в какой-то момент я почувствовала, что он не сердится на меня. Просто сосредоточен на своём. Я хотела спросить, прилетит ли ему за моё легкомыслие, но не решилась. Узнаю у мамы, обязательно.

Мы въехали в коттеджный поселок, и меня окатила волна волнения, мне чуть ли не впервые в жизни было страшно возвращаться домой.

Марсель Павлович притормозил около самых ворот, которые ещё оставались закрытыми.

— Мия, Леонид Матвеевич разузнавал у меня про тебя. — А вот и обух, а вот и новость.

— Про лицей, да?

— Не только, про всякое. Но про лицей больше, да. Точнее про настроение после уроков.

— Да, ожидаемо. Эндшпиль всем сам растрезвонил, какие подковырки устраивал. Теперь на меня смотрят то с сожалением за что-то своё, то с откровенной жалостью…

Я нервничала и не находила покоя рукам, расковыряла давно и больно зреющей прыщ на щеке. Но даже эта внезапная и яркая боль не отрезвила мысли.

— Я не рассказал про него. Но ты будь, пожалуйста, осторожнее и внимательнее. Мне показалось, что Леонида Матвеевича задело за живое, он слишком уж взялся раскрутить это дело.

— Но ведь всё в прошлом. Вот чего они… — На глазах навернулись слезы, и я не смогла договорить.

Марсель Павлович достал из нагрудного кармана платочек и протянул его мне. Этот жест такой легкий, такой естественный, но в то же время давно забытый из-за этой своей естественности, так меня покорил.

Есть в мире правильные вещи, слова, жесты. Я ведь их вижу, понимаю. Тогда и сама смогу поступать так же. Обязательно смогу!

Не хотелось больше плакать, жалеть себя. Подумаешь, навалилось. Подумаешь, прижало. Всё моё, всё мне, не отдам, не передам, не избавлюсь. Справлюсь.

И вспомнился стих Вероники Тушновой.

«Только б в сотый раз умирая,

задыхаясь в блокадном кольце,

не забыть —

Девятое мая

бывает где-то в конце».

Да, главное не оступиться в конце, а у меня сейчас самое что ни на есть начало.

Мы въехали домой. И там меня ждало ещё одно потрясение.

Прямо на дорожке, ведущей к крыльцу дома, стояла Ульяна. За спиной рюкзак, а рядом большой чемодан. Сердце кольнуло предчувствие, я даже не сразу смогла отстегнуть ремень.

— Ульяна куда-то уезжает? — Спросила я Марселя Павловича, который хотел было уже выйти из машины.

— Да. Её тоже спрашивали о тебе, она, как и я, пыталась держаться, но Ольга Леонидовна некстати проходила мимо и всё выдала. Про то, что помогала, про то, что давно уже знала. И всякое из той же оперы… — Такой расстроенный, убитый голос.