Я стащил фанерку с шеи мертвого солдата, стараясь, чтобы ледяная проволока не задела лицо, и кинул в сугроб. Коля отстегнул ремень винтовки и осмотрел — «трехлинейка» Мосина. Подергал затвор, покачал головой и выронил на снег. У солдата еще была кобура с «TT». К рукояти крепился шнурок, который удерживал пистолет в кобуре. Значит, мертвый был офицером, пистолетиком махал — из «Токарева» фашистов бить неудобно, это для своих, кто не желает идти в атаку.

Коля вытащил пистолет, открепил шнурок, проверил обойму. Обоймы не было. Патронташ на поясе мертвеца тоже был пуст. Коля расстегнул на трупе шинель и нашел то, что искал: брезентовый подсумок на ремешке со стальной пряжкой.

— По ночам мы их иногда под шинель прячем, — объяснил он, вытаскивая из подсумка три пистолетные обоймы. — Пряжка слишком блестит при луне.

Он вогнал обойму, проверил. Все работало. Коля сунул пистолет и запасные обоймы в карман. Мы попробовали вытащить мертвеца из снега, но он вмерз, держался прочно, как дерево. Сумерки уже высосали из леса все краски — ночь почти навалилась на нас. Времени на трупы не было.

Мы двинулись дальше на восток, держась поближе к рельсам. Может, немцы по этим мерзлым лесам на чем-нибудь ездят, а не ходят пешком — тогда рев моторов мы услышим издали. Смолкли даже вороны, стих ветер. Только мы скрипели, проваливаясь в снег, да вдалеке невсклад барабанили, обстреливая Питер, минометы. Я попробовал зарыться поглубже в шарф и воротник шинели, чтобы хоть щекам стало теплее от дыхания. Коля хлопал руками, а шапку надвинул так, что и глаз не видно.

Отойдя от Березовки на несколько километров, мы обогнули крупное крестьянское хозяйство. Среди покатых заснеженных полей торчали остатки заборов. И стояли чудом уцелевшие стога — огромные, как иглу у эскимосов: сенокос оборвала война, крестьяне удрали на восток или погибли. На дальнем краю участка виднелся старый каменный дом; от северного ветра его защищала еловая рощица. В темных окнах играли отблески огня — теплые, масляные, их отсветы выливались на снег снаружи. Из трубы шел черный дымок — едва заметный мазок на темно-синем небе.

Мы побрели к нему по снегу, и я посмотрел снизу вверх на Колю. Он покачал головой, но взгляда от дома не оторвал, и в глазах его я прочел тоску.

— Плохая мысль, — сказал он.

— Лучше, чем замерзнуть и не дойти до Мги.

— А кто, по-твоему, там сидит? Помещик у камина песика гладит? Думаешь, тургеневская повесть? Тут же все дома пожгли, а этот стоит. Что, им просто повезло? Скорее всего, это немцы, вероятно — офицеры. И мы пойдем дом приступом брать с ножом и пистолетом?

— А если не остановимся — умрем. И если зайдем, а внутри немцы — умрем. Но если немцев нет?

— Хорошо, скажем, это русские. Значит, немцы их не тронули, а значит, русские эти — гитлеровские наймиты. Стало быть, враги.

— А у врагов экспроприировать еду нельзя, что-ли? И постель?

— Послушай, Лев, я знаю, ты устал. Я понимаю, ты замерз. Но поверь мне, солдату. Ничего не получится.

— Дальше я не пойду. Лучше рискнуть.

— Может, в деревне дальше…

— А откуда ты знаешь что дальше есть деревня? Последнюю сожгли всю. До Мги нам сколько? Еще пятнадцать километров? Может, ты и дойдешь. Я — нет.

Коля вздохнул, потер лицо перчаткой, стараясь разогнать кровь.

— Признаю — до Мги мы не дойдем. Так вопрос больше не стоит. Я несколько часов назад понял.

— И не хотел говорить? Нам далеко еще?

— Далеко. Плохая новость в том, что, мне кажется, мы идем не туда.

— В смысле?

Коля не сводил взгляда с дома, и мне пришлось его толкнуть.

— В каком смысле — не туда? — Мы давно должны были перейти Неву. А Березовка, по-моему, вообще не на Мгинской линии.

— По-твоему… Так почему ж ты сразу не сказал?

— Не хотел сеять панику.

Стемнело уже так, что его глупой донской рожи было не разглядеть.

— Ты же сказал, что Мга — на Московской линии.

— На Московской.

— Ты мне сказал, что нам надо просто идти по рельсам на Москву, и они нас приведут во Мгу.

— Верно.

— Так где же мы сейчас?

— Под Березовкой.

Я глубоко вздохнул. Жаль, что у меня нет крепких кулаков — дать ему по башке хорошенько.

— Ладно, а хорошая новость?

— То есть?

— Ты сказал, плохая новость — что мы идем не туда.

— А хорошей нет. Если новость плохая, не обязательно бывает и хорошая.

Больше сказать было нечего, поэтому я двинулся к дому. Над верхушками деревьев взошла луна, под ботинками у меня ломался наст. И если мне в голову целил немецкий снайпер, я пожелал ему удачи. Я проголодался, но с голодом справиться можно, это мы все умели. Свирепый мороз донимал, но и к холоду я уже привык. Гораздо хуже — у меня подгибались ноги. И до войны слабые — я плохо бегал и прыгал, мне вообще не удавалось то, для чего ноги нужны. А в блокаду они стали совсем как палки. Если б я даже был на верном пути во Мгу, все равно б не дошел. И пяти минут бы не продержался.

На полпути к дому меня нагнал Коля. «ТТ» он вытащил, держал в руке.

— Если идем, — сказал он, — то лучше без глупостей.

Он завел меня за дом и оставил ждать под навесом у поленницы. Даже трехкилограммовая банка черной икры в тот миг меня бы так не обрадовала, как эти сухие дрова, сложенные в поленницу выше моего роста.

Коля подкрался к замерзшему окну и заглянул внутрь. На каракуле его шапки заиграли отблески пламени. В доме играл граммофон — джазовое пианино, что-то американское.

— Кто там? — прошептал я. Коля ладонью показал мне: тише. Казалось, его заворожило увиденное. Не людоеды ли опять в этой заснеженной глуши? Или того хуже — изуродованные останки тех, кто жил здесь раньше?

Но людоеды Коле уже были знакомы, и трупов он перевидал достаточно. Здесь же что-то новенькое, неожиданное. Я подождал еще с полминуты и тоже шагнул к окну. Ослушался приказа. Осторожно, стараясь не задеть сосульки, наросшие на подоконнике, присел рядом с Колей и заглянул в окно.

Под джазовую пластинку в комнате танцевали две девушки в ночнушках. Славные, молоденькие, моих лет. Блондинка вела брюнетку. Сама очень бледная, вся шея и щеки в веснушках, а брови и ресницы такие светлые, что в профиль и вовсе не видно. Темноволосая была меньше, неуклюжее, никак не попадала в синкопы ритма. Лошадиные зубы, пухлые руки, на запястьях — складочки, как у младенца. На Невском в мирное время на такую и не поглядишь, но сейчас толстушка выглядела диковинно. Кто-то ее любил и кормил. Не иначе — шишка.

Танцующие девушки так меня ошеломили, что я сначала и не заметил, что они не одни. На черной медвежьей шкуре у печки, на животах, уперев локти и уткнув подбородки в ладони, валялись еще две девушки. Они серьезно смотрели на танцующих. Одна была похожа на грузинку; черные брови сходились на переносице, губы ярко накрашены красным, а волосы закручены мокрым полотенцем, будто она только что из ванны. У другой была длинная изящная шея балерины, носик в профиль — идеальный, а каштановые волосы убраны сзади в два хвостика.