Ни фига себе – сам себя найду в пучине. Здесь, чтоб затонуть, надо идти пешком по колено в воде аж до Кронштадта. Не песня, а сплошная обманка. Красив залив, светлый под северным небом, но для купанья абсолютно бесполезен. И шоссе прижимается к берегу, а за шоссе болотистый лес – вода стоит в каждой ямке. Ладно, что имеем – то имеем. Борис обвалялся в воде, словно отбивная в сухарях, и сел писать стихи. Возвращаясь к обеду, нашел дыру в заборе и неуклюже протащил через нее располневшее тело. Как он играл в теннис – загадка. Но книги таскал на горбу безропотно, это было. И снег возил лопатой, так что не будем злопыхательствовать. Стихи на заливе получились хорошие, однако хвалиться перед товарищем Борис не стал, а съел бедненький обед и снова зашагал как заведенный вниз по просеке, глазея на большие замшелые финские дома в лесу - к заливу. Здесь слово «море» не употребляется – уж очень на море не похоже. Так он и жил всю неделю: переворачивался в мелкой воде со спины на живот и писал стихи в тени тех немногих сосен, что не у самого шоссе.

Уже почти дожил свой срок, уже проводил товарища. Уже расширил дыру в заборе до удобных размеров. К бизнесмену приезжала секретарша, совала ему бумаги на подпись и уезжала тем же манером - с шофером от фирмы. Какие-то люди заглядывали со стороны беседки через забор, принюхивались. Говорили: вот с этого бока зайдем. Похоже, готовился штурм. Появился вооруженный охранник – директор нанял. Борис съел последний ужин, сдал книги прелестной библиотекарше, она же консьержка. У нее в распоряжении был один книжный шкаф. Но какие книги! И портрет Анны Ахматовой висел рядом на стенке. Борис залег спать, отворив окно в благоуханный сад. Все равно светло будет всю ночь.

Но не тут-то было. Через полчаса в коридоре началась возня. Повторялось без конца: ючи, ючи. Борис решил, что ссорятся двое еще не сбежавших рабочих: узбек и бородатый русский алкаш. Через час узбек постучал к нему в номер: вставайте, спускайтесь – там разбойное нападенье. Ну конечно, без него не обойдется. (Так это узбеку руки выламывали – отнимали ключи.) Борис спустился. Он и в этом изменился – былая робость его оставила. Внизу загорелый, хорошо стриженный директор метался среди двенадцати вооруженных мужчин. Обоих его работников, охранника, двух-трех женщин из обслуги уже не было. Не было и торговых теток. Никого не было. Все сбежали, покуда Борис грезил под высоким окном, в которое смотрела долгая вечерняя заря, не пуская тьму ночную на золотые небеса. Директор отчаянно бросился к Борису, пытаясь записать на мобильник его, Бориса, протест. Но у Бориса вырвался лишь слабый писк. Борису разрешили остаться до утра (а мне больше и не надо, ага!), директору же сказали: позвольте вам выйти вон. И Борис пошел спать.

Утром встал, взял собранную вчера сумку, сошел вниз. Двое новых охранников, оставленных вчерашней группой захвата, не только не ложились – даже не садились. Так и стояли с автоматами наперевес. Борис спросил: калитка отперта? Открыта, открыта, - ответили те. Пошел – нет, заперто. Вернулся в холл. А ворота заперты? – Нет, не заперты. Но Борис уже не поверил, заставил одного из охранников пойти с ним. Заперты ворота. Открыл, собака, выпустил Бориса. И Борис поплелся по утренней улице к старенькой финской станции.

В вагоне московского поезда уже и люди были московские – нарядные, беспечные. Соседка слева говорила по сотовому, назначала на прием своих клиентов. Психолог – это модно. Как будто люди со своими проблемами сами не разберутся. А уж если сами не разберутся, то уж никто не разберется. Борис думал о своих подвальных друзьях и благословлял судьбу.

Я всегда малодушно боялась взвалить кого-либо себе на плечи. Страх ноши, конечно, благоприобретенный. Такой реальный персонаж - грузный, широкоплечий, в ботинках небольшого размера, с раз и навсегда испуганными глазами - вызван мною к жизни по неосторожности. Легче разобраться с собственной судьбою, чем с его. Куда определить Бориса? Снег он да, убирал. Но снег есть данность, он может выдавить подвальное окно. И этого добра зимою насыпали с небес не жалеючи. (Вспоминается Роберт Фрост с молодой женой и ребенком на отдаленной ферме в жестокую вьюгу: «Копошится сомненье – чем кончится ночь, и хоть утром придут ли помочь?» Там, на континенте промежду двух океанов, стихия постоянно распоясывается.) А впишется ли Борис в обыденную мутную интеллигентскую жизнь, если раньше ее не выносил? Бедный профессор Осмолов – как он выпутается, если последует веленьям своего доброго сердца? (Уже последовал.) Однако со Степановной не страшно. Покуда Борис катался в Питер, она успела с Иван Николаичем всё обсудить. Участок Борису оставить, трудовая книжка пусть так в ЖЭКе и лежит. Но потихоньку всей коммуной его наполовину высвободить. Где Света поработает, где Серега за двоих – ему не впервой. Она сама, Степановна, разберется. А Иван Николаич может назначить три дня в неделю, когда он распоряжается Борисом. Так будет надежней. Семен вот совсем избаловался под крылом Фаруха. «Ну конечно, - подумал про себя Иван Николаич, - пролетарская точка зренья. Землю попашет, попишет стихи. Есть и правда в ее словах. Навязывать подвальной общине дармоедов опасно. Как бы не поломалось чудом возникшее хрупкое братство».

Для начала Иван Николаич нашел Борису работу «не наверняка» - обученье подростков стихосложенью в платном частном колледже. Это два раза в неделю, и один «библиотечный день» - пусть пишет свое, раз снова получается. (Будто стихи будут ждать до этого дня. Когда проклюнутся, тогда и вылезут на божий свет. Но как-то выговорить для Бориса его собственный день нужно, раз Степановна хочет порядка. Ее право.)

Они там были такие смешные – подростки. Мало им подходили лицейские занятия. Будущий офисный планктон, белые воротнички. Дельвигов из них явно не получится. Отцы строго спрашивали, проверяли в их тоненьких ноутбуках, каковы получаются стихи. Много они понимают, отцы. На переменах дети отчитывались по сотовому, какой был урок и что проходили. Их готовили к заполненной обязанностями жизни и полному подчиненью. Ну, сочинить стихи к юбилею начальника они теперь смогут самостоятельно. Или посвященье невесте – дочери бизнесмена. Как всё глупо. Бедные компьютерные ребятишки. Похожи на стертые монеты. Уже сейчас лишены характера. Идеально вписываются в контекст. Растите, дорастайте до корпоративных вечеринок. До вашего скучного веселья. До скученно взрослого существованья.

Директриса была сущая гадина. «Берегись, сволочь, - говорил в таких случаях Стриндберг, - мы встретимся в следующей моей пьесе». Но перед профессором Осмоловым заискивала – тот по роду деятельности имел связи с патриархией, в силу чего Борис получил вскоре уроки русской литературы по всему колледжу. Считай закрепился. Степановна забрала у него участок и отдала пока Свете (в правильном расчете на Серегину помощь). Из подвала Степановна Бориса силком не гнала. Ждала – сам уйдет. Как всегда оказалась права. Вскоре в коридоре колледжа Борис встретил некую Ольгу, иной раз покупавшую у него книги в поэтической тусовке. Она там всегда фотографировала выступающих, встав на колени и для верности сев еще на пятки. Свои стихи, из рук вон плохие, читала редко. Инфантильная, болезненно некрасивая, несчастливая по определенью. Здесь преподавала москвоведенье и еще какую-то муть. Роль России в мире – так, кажется, называлось. Вывих мозгов у составителей программ. Окончила курсы английского, приходилась дальней родственницей директрисе, но в частном колледже уроки иностранных языков уже были схвачены. Обрадовалась Борису, будто адресно ей ниспосланному подарку судьбы. Опять стоял темный ноябрь, опять пошел ранний снег – жизнь обошла по кругу. Подвальные обитатели надрывались, скалывая лед, и Борису стыдно было отлынивать. Ольга уже ходила в серой норковой шубке, щурясь под круглыми подростковыми очками.