Он смотрел вниз, на длинные плиты, прижавшиеся плотно одна к другой, — они были ровно выложены и не вызывали никаких сомнений в прочности и определенности своего назначения, — и каким-то хаосом показались ему его собственные мысли. Он тотчас же свернул направо, в первую же улицу (какую — он даже и не заметил), точно в самом деле думая  э т и м  изменить и исправить весь ход своих мыслей.

Из-за угла против него шла длинная и худая фигура. Федор Михайлович сразу же узнал: это был Кащеев. Вопреки обыкновению, он был сейчас необычайно бледен, и тем страннее казался его воспламененный взгляд. Он обрадовался, увидев Федора Михайловича, и весь так и прильнул к нему.

— Знаю, знаю, милостивый государь мой, о чем вы сейчас думали. Я вижу по вас и по книге, которую вы так тесно сжали в руках, что неспроста идете в таком расположении духа. И скажу вам прямо, что это не книга, а  б и ч. Да-с! Такой книгой бьют по целой эпохе, бьют весь народ целиком, сразу.

Нет, вы подумайте: пишется приговор старому времени, идет подготовление к новому порядку вещей — и вдруг раздается оглушительное слово: «Повинуйтесь!» Голодные просят пищи, а господин Гоголь говорит: воздержитесь и не ропщите. Уж как хотите, а сие — Византия! Староверство!

Василий Васильевич даже изменил свой голос, придав ему оттенок презрения и негодования.

— Ведь теперь-то самый раз подумать о наших мальцах (так Василий Васильевич, подобно многим, называл крестьян). Теперь или никогда, — с настойчивостью подчеркнул он, выказывая еще раз свое пристрастие к решительным выводам. — Время для изучения, можно сказать, прошло. Изучили все вопросы со всех сторон. Пора приступить к делу. — И далее Василий Васильевич снова заговорил о том, что он видит, как во Франции уже поджигают фитили и скоро последует взрыв на всю Европу.

— Тогда и нам бы не отстать. А господам Гоголям и прочим мудрецам, столь опоздавшим в мир, придется умолкнуть. Время сметает таких пророков и, как грозный судия, творит свою собственную расправу.

Кащеев произнес это с особым проникновением и значительностью.

«Барская» душа должна выговориться…

Федор Михайлович так углубился в обдумывание писем Гоголя, что даже не заметил, как Василий Васильевич скользнул куда-то в сторону от него.

Когда он оторвался от своих мыслей, кружившихся около Гоголя, то увидел, что идет по Невскому и Невский запружен каретами и экипажами. Был час разъезда из министерств, управ и канцелярий.

И тут он вспомнил, что сегодня пятница и что у Михаила Васильевича собрание.

Он уже не раз был на пятничных вечерах у Петрашевского и хорошо знал дорогу к Покрову. Нельзя сказать, чтобы все эти «пятницы» были одинаково ему интересны. Ни одна из них, прежде всего, не была похожа на другую. Каждый раз у Петрашевского бывали все новые и новые лица и велись разговоры, иногда совершенно неожиданные по сравнению с бывшими ранее, так что все посещавшие гостеприимный дом Михаила Васильевича убеждались прежде всего в том, что на собраниях у него были лишь необязательные мнения и случайные споры.

Правда, среди посетителей «пятниц» Федор Михайлович заметил уже и постоянно бывавших лиц. Их было не много, но в их мнениях сказывался большой и пылкий ум и горячее чувство, которые сразу и покоряли собой. В их речах Федор Михайлович подметил даже и единую цель — цель идти к новому социальному устройству. Однако, наслышавшись их разговоров, он все-таки не мог до конца определить их точные планы жизни, так как все взгляды их, смешанные вместе, являли собою во многих и многих пунктах чистейшую разноголосицу. Сперва ему даже показалось, что среди посетителей этих «пятниц» не было и трех людей, которые бы в чем-нибудь сошлись до того, чтобы стать заговорщиками или образовать какое-либо общество, исполненное одних и тех же намерений и действий.

Но он решил внимательно приглядеться ко всем, кто бывал у Михаила Васильевича. Тут толклись из пятницы в пятницу несколько незначащих чиновников из петербургского министерского мира, несколько неслуживших дворян, бывали и простовато одетые мещане, немало студентов, захаживали и военные, — словом, сходились люди весьма разных понятий и положений. Иногда общество посетителей Петрашевского увеличивалось, иногда на «пятницу» сходилось всего лишь пять-шесть человек, иные заходили из страсти к кружковым собраниям и прениям, заходили только потому, что прослышали о кружке. Федору Михайловичу представлялись на этих собраниях лица, которых потом он никогда уже и не видал. Между тем они с шумом ввергались в общий разговор и так же шумливо, подражая остальным и позванивая ложками, пили чай стакан за стаканом из самовара, ставившегося на отдельном столике в углу комнаты, где происходили беседы.

Федор Михайлович все пытливее рассматривал приходивших, и хоть не знакомился с ними, но узнавал, кто и по каким причинам ходит — из простого ли любопытства или в каких-либо чаяниях услышать толковые и надежные мысли и поучиться уму-разуму. Особенно его заинтересовывали разные остро рассуждавшие молодые люди, с первым и беспорядочным пухом бороды, но выступавшие решительно и вольнодумно. Несколько пятниц подряд хаживал на собрания весьма внушительный молодой человек из военного министерства, о котором говорили, что уже «пописывает» в журналах и даже в «Отечественных записках» принят, по фамилии Салтыков. Кое-кто с ним уже свели даже знакомство и были в восторге от пылкого ума и язвительных суждений. Этот молодой человек, с густой шевелюрой и нахмуренными бровями, из-под которых сверкали полные огня глаза, однако, не слишком расточал свое красноречие, часто глубокомысленно молчал, но вместе с тем кое-кому выражал свое неудовольствие по поводу нескладных иной раз бесед у Михаила Васильевича. И на лице его можно было прочесть: «Все это весьма и весьма полезно и даже нужно, но кружком всему делу тут не поможешь». Молодой чиновник иной раз и подшучивал над посетителями «пятниц» и, видимо, не слишком увлекся их речами, так как не прошло и нескольких месяцев, как он вдруг перестал появляться и совершенно скрылся от взоров кружка. Так поступали и некоторые другие.

Однако в кружке у Петрашевского Федор Михайлович сразу же заметил и тот огонь, который по-настоящему обжигал душу, разумеется в особые мгновенья, когда юная мысль рвалась из плена ветхих и бездушных понятий. За всем незатейливым ходом событий в кружке скрывались для Федора Михайловича еще невиданные горизонты идей и самых решительных замыслов. Тут судили о человеке, о его судьбе, о его бедном пребывании на земле и о том, как одолеть вопиющую чахлость жизни. И как бы ни были наивны