к сторожу и проникся к нему сочувственным любопытством. В озабоченных глазах Михаила Ивановича он определил немалую и должную тоску по справедливой жизни. Самая речь Михаила Ивановича выдавала его крепкий ум и какую-то привлекательную дерзость понятий, весьма волновавших и Федора Михайловича. От него он уже слышал немало рассказов про работников на фабриках и, слушая их, вскипал негодованием против изуверства фабричного начальства. К острым впечатлениям детства и отрочества, запомнившимся еще со времени жизни в Даровом и в Черемашне, а потом в московской больнице, присоединились новые и новые потрясшие его факты.

— От голода и обид стал я бродячим человеком, — повествовал Михаил Иванович, почувствовав в лице нового дачного жильца человека дельного и внимательного. — И немало нас, рабочих людей, бродит по всяким заводам да фабрикам, по всяким соляным да рыбным промыслам. Каждый день ищут новые пристанища. Ну, известно, беглый, бесприютный человек на все идет, лишь бы было какое обеспечение до завтрашнего дня.

Федор Михайлович нетерпеливо забрасывал вопросами своего нового знакомца. Откуда он? Где вырос? Как грамоте учен? Где работал и как работал?

— Да я из курских, — рассказывал Михаил Иванович. — У дьячка за служение грамоте научился. Сызмальства на своих хлебах, потому — ни отец, ни мать не содержали меня, рано померли, а меня подобрали добрые люди из предместья, и вот выжил я. А потом где только не пришлось побывать на поденных трудах. Горестно люди живут, как нагляделся я, истязаются. И управляющие у помещиков порют народ, и на фабриках одна порка, а человека все равно что собаку содержат. Тертая редька да свекла с квасом — вот те и пропитание. А начальство и мастера — у тех все иначе. Видал там всякие фрикасеи да красные вина из-за границы.

— Ну, а себе-то, братец мой, свое-то собственное дело, например, — допытывался Федор Михайлович, — вы делаете? Или всё бобылями по свету носитесь?

— Куда там! Вот хоть бы мне. Самое время свою жизнь наладить. Да где там! И девка есть, хорошая, с любовью смотрит на меня… Ну, все же я… — Тут Михаил Иванович тяжело задумался… — Не быть тому, чтоб свое кому отдал… Я уж не постою ни перед чем. Потому — много видал и многому учен. А играть в «херики» и «оники» давно кончил. За розги, за обиды больно хочется заплатить, кому надобно.

— Да, есть люди, которым надо платить, и, быть может, еще большей ценой, — одобрял мысли своего пылкого знакомца Федор Михайлович.

— Вот с полгода назад был я в мастерской таскальщиком, цельный день уголь таскал к котлу, а управляющий подвел такой расчет, что половину в свой карман насчитал. Ну, думаю себе, не дамся на такое «благородство». Как одурелый стоял перед ним круглые сутки и выстоял свое. Видит он — дело не выйдет, со мной не смастеришь, — и сдался.

Федор Михайлович грустно улыбнулся, слыша рассказ человека, возбудившего к себе горячий интерес.

— И как не бунтовать народу-то нашему! — как бы про себя произнес он.

Через несколько дней к Михаилу Ивановичу из деревни пришла с родителями его невеста Катерина: сердце не выдержало долгой разлуки. Отец и мать, беднейшие люди на деревне, с утра до вечера на господ гнули спины. Катерину свою порешили тайно определить в город. Пришла она к Михаилу Ивановичу веселая и довольная. И тот несказанно рад был, что счастье наконец заглянуло в скудную жизнь. Он показал свою Катю Федору Михайловичу. Федор Михайлович даже умилился, наблюдая биение сердец столь в унисон одно с другим, и порадовался за счастье, до такой степени возможное на земле.

Но вот утром, рано-ранехонько, услышал он почти у самых своих окон исступленный женский крик. Он скатился с кровати и подскочил к окну. Из-за занавески он увидел Катерину, бежавшую к сторожке с земляным полом, где жил Михаил Иванович.

— Спасите! Ой, заступитесь! — кричала она.

Михаил выбежал к ней навстречу.

— Защити, Михаил Иваныч! Защити! Родителей увезли. Приехал бурмистр. На папашу набросился, как зверь лютый. Зачем, говорит, уехал и барину ничего не сказал? Меня стращал, говорил, что не пустит из деревни, что барин, мол, не даст меня никому. Михаил Иваныч, уж ты постой за нас, за родителей, да меня защити. Засекут, изверги! Насмерть засекут!

У Михаила пробежала гневная улыбка, полная тревоги, и все лицо побагровело. Он ничего не сказал, только вдруг вбежал в каморку, схватил рубаху и картуз и вмиг со двора вместе с Катериной.

Круглолицый немец лишь заметил, как его Михаил перебежал через площадь у парка и скрылся за деревьями.

— Это прэступник! — закричал он Матильде Ивановне. — Настоящий прэступник! Он убегаль…

Матильда Ивановна пробудилась от сладчайшего сна.

— Заявим в полицию! Поставим на ноги весь Петербург! — метала она.

— Ганц Петербург! — соглашался немец, приходя в себя после неожиданного потрясения чувств.

Федор Михайлович все слышал. Еще в детстве, живя в летнее время в Даровом, он приглядывался к тому, как живут мужики в окрестных деревнях, и не раз видел порку «провинившихся» крепостных. За господскими усадьбами в отдалении стоял старый и дырявый сарай. Туда водили обреченных на избиение, и там специально отряженные люди раздевали человека догола и секли розгами, пока тело не становилось багрово-синим. За что били? За самовольную отлучку, за неисполнение приказания, за медлительность в работе. Били и по подозрению, не имея никаких доказательств «вины». Били нещадно и изобретали всякие иные наказания, вплоть до того, что в рубашку я портки накладывали крапиву и заставляли так ходить целый день, а самодуры помещики прибегали к железным цепям, рогаткам, цепным стульям и прочим мерам «воздействия».

Двенадцатилетний Федя подкрадывался иной раз к дырявому сараю и заглядывал туда. То, что он видел там, приводило его в содрогание. Он отскакивал от стены и бежал между густых кустарников и пыльных лопухов на дорожку, круглившуюся мимо пруда к полю. Чувства его бывали смятенны и подавлены: полудетским умом он не мог понять, зачем и по какому праву одни бьют других, но ясно сознавал, что во всем этом заключена некая вопиющая несправедливость и жестокость. Теперь он всем своим рассудком протестовал против такой несправедливости и жестокости.

Когда Михаил убежал с Катериной, он подумал про себя: быть беде, э т о т  не спустит. Предчувствия его оправдались. Когда хозяин-немец нажаловался «ганц Петербургу» о побеге, из полиции сообщили ему, что «преступник» уже пойман и посажен в тюрьму, так как проявил «непомерное своевольство и непослушание» и, между прочим, ударил в грудь самого помещика, у которого вырвал все-таки из рук крепостную девку. Родителя ее засекли так, что неизвестно, встанет или нет, а