Поодиночке дети стараются не показываться на глаза, боятся взбучки. Но когда они собираются в стаи — о, тогда надо быть настороже. Сила — в количестве. Их много, им нечего терять. Они готовы на все. Когда они вместе, они отважны и возбуждены почище, чем от перегонного. Детки жадно высасывают последние капли из оставленных посетителями кружек. С жестом отчаяния он принимает у них с руганью наскрябанные по карманам рундстюкке и наливает большой кувшин пива. И при этом прекрасно знает: цена их сговорчивости определена не окончательно…

Летний жар в переулках немного смягчился ночью и бризом, рожденным остывающей землей. Но небо еще светло, и вряд ли успеет окончательно потемнеть до начала рассвета. Природа словно смаргивает, ночь — всего лишь мгновенная потеря сознания между двумя долгими, слишком долгими, почти бесконечными днями.

И гостей совсем немного. Все, кроме самых забубенных гуляк, разошлись по ночлежкам. А тех, что остался, ничего хорошего не ждет: на них уже хищно поглядывают беспризорники; мальки, конечно, но уже с повадками взрослых акул.

К стене прислонился огромный пальт[18] с изуродованной бугристой физиономией — всем хорошо известная фигура. Даже днем лучше не встречаться с ним взглядом. Когда-то он пил немеренно, но сейчас трезв. Впрочем, судя по выражению лица, воздержание вряд ли пошло ему на пользу. С зимы он заметно похудел, щеки впали, глаза погасли. В Городе между мостами, как всегда, гуляют сплетни. Все они противоречат друг другу, и дознаться, где истина, никакой возможности нет. Многие утверждают, что пальт по уши в долгах, берется за любое дело и работает чуть не сутки напролет. И при этом должен выплачивать каждый заработанный рундстюкке, иначе не избежать медвежьей хватки кредиторов или, что еще хуже, долговой тюрьмы. Кто-то строит иные предположения, но спросить напрямую никто не решается. Пальт водит дружбу с теми, на кого приличные люди стараются даже не смотреть. Короче — загадочное и опасное существо, лишенное настоящего и будущего. У него не осталось ничего, кроме прошлого, полного невосполнимыми потерями и мучительными воспоминаниями.

Драться-то он по-прежнему мастер — но не сегодня. Сегодня, похоже, дело до того не дойдет. Беспризорники подкрадываются поближе — пальт спит. Спит со скрещенными на груди руками, издавая на каждом вдохе болезненно вибрирующий, продолжительный храп. Дети знают, что это за храп: это даже не сон, это голодная спячка. Тело, неважно, холодно вокруг или жарко, начинает бить дрожь, и мышцы диафрагмы непроизвольно напрягаются — стараются внушить желудку, будто он полон.

Мальчишки бьются об заклад. Все знают про внушающий ужас деревянный протез пальта — кто решится его украсть? Самый маленький и оттого-то, по недостатку горького опыта, самый бесстрашный, подбирается и начинает осторожными, почти незаметными движениями надрывать рукав по шву. В конце концов обнажается бурая, шелушащаяся кожа верхней части предплечья, к которой грубыми кожаными ремнями кренится протез. Затаив дыхание от страха, мальчуган расстегивает ремни один за другим. Когда все пряжки освобождены, он хватается руками за пятнистый деревянный обрубок и, что есть сил отклонившись назад, тянет к себе. Борьба длится секунду, не больше, и протез соскакивает с культи. Еще несколько месяцев назад ничего бы из этой затеи не вышло, а сейчас культя похудела. Зазор между ней и углублением в протезе стал больше, и протез сидит неплотно.

Мальчуган с торжествующе вознесенным над головой трофеем пулей мчится к дверям. За ним с победными воплями улепетывает вся орава. Впрочем, могли бы и не убегать. Микель Кардель даже не пошевелился, не передернул плечами во сне. Он так и просидел в забытьи еще час или два, пока не закричал петух и не начались обычные для этого часа фантомные боли в отсутствующей руке. С трудом встал и побрел через лабиринт переулков домой, в каморку, за которую задолжал многонедельную плату.

Потерю он не заметил.

Лето с каждым днем становится все жарче. Солнце, которое так радовало весной, когда возрождало жизнь после лютых зимних морозов, постепенно сделалось проклятием и мукой. Каменные стены, всего-то пару месяцев назад ледяные, покрывающиеся за ночь инеем, терпеливо накапливали тепло. Теперь они прогрелись окончательно, и даже ночь не приносит спасения от духоты. Канавы загнивают, и окна стало опасно открывать из-за дурного воздуха, наверняка несущего с собой множество болезней. Из несущих столбов фахверков ушла влага, они то и дело жалобно поскрипывают в железных объятиях засухи. Почти никто не растапливает печи, кузнечные горны погасли — слишком велика опасность пожаров. Жара уже начала собирать жертвы среди легкомысленных жителей предместий, тех, кто не догадался, пока еще были силы, держаться поближе к колодцам. Умирают дети, умирают одинокие старики в своих раскаленных лачугах, и находят их только когда запах тления становится настолько невыносимым, что перекрывает вонь сточных канав и отхожих мест.

Кардель решил переспать это немилосердное лето. Он, конечно, так же страдал от жары, как и другие. Все тело покрыто липким потом — как его ни отирай, тут же выступает опять. Но силы еще оставались. Когда жажда становилась невыносимой, он отправлялся с коромыслом к колонке — предприятие, которое не каждому было по плечу. Нил и брал воду с собой в запас. Вода, слава Богу, бесплатная. И тут же пристраивался спать. Сон к тому же помогал преодолеть постоянный голод. Единственное, что спасало, — эти ежедневные походы. Выручал слабых и больных, а те делились с ним своими скудными запасами. В кабаках знали про его бедственное положение, но никто работы не предлагал. Было, было одно-единственное местечко, где он наверняка нашел бы сочувствие. Трактир «Мартышка». Но он туда не ходит. Эта девушка, Анна Стина, разумеется, сделает для него все что может и пока может, но тогда получается, что он требует плату за оказанную когда-то услугу. Нет. Достоинство важнее жратвы. Что ж, не удается вызвать сочувствие — и ладно. Можно удовлетвориться и питьем. Залить желудок водой, лечь на скамью, повернуться носом к стене и нянчить обрубок руки, пока не заснешь.

Он спит в льняной рубахе — из-за клопов, а когда просыпается, все тело залито потом. Смотрит в окно на шпиль Большой церкви. Кажется, даже часы бьет озноб, стрелки дрожат мелкой дрожью… чушь какая. Ничего они не дрожат. Дрожит воздух, нагретый раскаленной черепицей. Слава Богу, скоро вечер. Еще не совсем проснувшись, тянется за водой — и разражается длинным замысловатым ругательством. Фляжка пуста.

Надо одеваться и идти к колодцу.

На лестнице еще жарче, чем в его каморке. Разбитые окна заколочены досками и заткнуты ветошью. На площадках валяется мусор — полумертвые жильцы не в состоянии донести его до свалки. Кое-где лужи непросохшей мочи и вонючие, облепленные зелеными мухами кучки — у многих уже нет сил добежать до отхожего места. Кардель зажимает нос и закрывает глаза — и молит Бога: пусть провидение пощадит его подошвы, и он не вляпается в какую-нибудь дрянь. Но запах странный. Пахнет даже не испражнениями, а открытой могилой.