— Нет, вы слышали, други?! — воскликнул Михаил Салтыков, повернувшись к сидящим на стульях вельможам в длинных роскошных кафтанах. — Мы пытаем в застенке Бутурлина, а главный-то заговорщик вот он! И ведь как хитро действовал, мерзавец! У нас под носом писал подметные письма и тайком раздавал их прихожанам.

— Пусть скажет, сколько воззваний он успел разослать, — сердито проговорил Иван Салтыков. — Когда и с кем он отправил самое первое письмо?

— Самое первое письмо я написал еще в декабре и вручил его полковнику Горбатову, — сказал Гермоген. — Горбатов же тайно принес мне бумагу, перья и чернила. Бумагу я уже всю использовал на письма, а чернила и перья спрятаны мною в моей келье под кроватью. Можете забрать их. Свое благое дело я уже сделал. Всего мною было написано семь или восемь писем, считая и эти два.

Патриарх кивнул на свитки в руке у Михаила Салтыкова.

— Ах ты, богомерзкий аспид! — рассвирепел Иван Салтыков, вскочив со стула. — Думаешь, обвел нас вокруг пальца, уповаешь на то, что вся Русь на твои воззвания откликнется. На-ка, выкуси! — Иван Салтыков сунул под нос патриарху кукиш. — Имовитые люди против нас не пойдут, а голытьба и казаки нам не страшны! Всех смутьянов перевешаем, всем мятежникам головы поснимаем! Все едино сын Сигизмунда на Москве царем будет!

— На мое благословение в этом деле не надейтесь, бояре, — сухо обронил Гермоген.

— Да на кой черт ты нам сдался, пес паршивый! — огрызнулся Иван Салтыков, плюнув на рясу Гермогена. — Мы упечем тебя, злыдня, в самый дальний монастырь, после чего изберем другого патриарха.

— Верно молвишь, дядюшка, — вставил Михаил Салтыков. — Свято место пусто не бывает!

Немедленно низложить Гермогена бояре-блюстители не осмелились, опасаясь противодействия собрания высшего духовенства и возмущения москвичей. Они решили усилить наблюдение за Гермогеном и отныне допускать к нему прихожан только по выходным дням. Все встречи и беседы Гермогена с просителями теперь должны были проходить в присутствии слуг бояр Салтыковых. Исповедовать прихожан Гермогену теперь было дозволено лишь совместно с архиепископом Арсением, ярым сторонником Семибоярщины.

Низложение Василия Шуйского привело к опале и все его ближайшее окружение. Вся прислуга Шуйского, его телохранители, стольники, спальники, кравчие, ловчие и прочие приближенные были выдворены из дворца. Повезло лишь Даниле Ряполовскому, который из начальника стражи вышел в дворецкие, благодаря своему боярскому происхождению и дальнему родству с Федором Мстиславским.

Новая высокая должность обязывала Данилу Ряполовского почти неотлучно пребывать во дворце, набирать новых слуг и стражников. Ему был дан приказ от бояр-блюстителей подготовить дворцовые покои для Владислава, сына Сигизмунда, прибытие которого в Москву ожидалось после пасхальных торжеств.

Данила Ряполовский и раньше с интересом поглядывал на Матрену Обадьину, обрученную с Василием Шуйским. Теперь же он открыто предложил Никифору Обадьину и его супруге отдать Матрену ему в жены. Никифор Обадьин был не прочь иметь такого влиятельного зятя, но загвоздка была в том, что Данила Ряполовский был женат. Правда, супругу свою вспыльчивый Данила спровадил в дом ее родителей еще полгода тому назад, но официального развода он ей не дал.

Никифор Обадьин выставил условие Даниле, чтобы тот поскорее развелся с первой женой, лишь тогда его сватовство будет воспринято им всерьез. Матрене Данила очень нравился, поэтому она сбежала к нему без родительского благословения. Дабы соблюсти хоть какое-то приличие, Данила и Матрена объявили о своей помолвке. Они жили во дворце как муж и жена, злорадствуя над Шуйским и наслаждаясь царской роскошью.

Матвея Обадьина, брата Матрены, Данила Ряполовский назначил своим посыльным. Мать Матрены, Алевтина Игнатьевна, тоже жила во дворце, числясь старшей служанкой.

Приближалось Вербное воскресенье. Этот церковный праздник неизменно собирал в столице множество народа из окрестных городов и деревень. Полковник Гонсевский, возглавлявший польское войско в Москве после отъезда Жолкевского, боялся чрезмерного скопления людей и требовал запрещения обычного в этот день шествия. Бояре во главе с Федором Мстиславским не решились исполнить требование Гонсевского. Они боялись прослыть в глазах москвичей слугами безбожных еретиков.

Наступило Вербное воскресенье. Под праздничный перезвон больших и малых колоколов патриарх Гермоген выехал на осле из ворот Кремля во главе пышной процессии. Обычно впереди сам царь шел пешком и вел под уздцы осла, на котором восседал владыка. На этот раз осла под Гермогеном вел думный дворянин Елизар Сукин, которому бояре поручили исполнять обязанности отсутствовавшего Владислава. Дворянин Сукин был так же молод, как и Владислав, ему было всего двадцать лет.

За Гермогеном ехали сани с деревом, обвешанным яблоками. Сидевшие в санях мальчики из церковного хора распевали псалмы.

Следом шло духовенство с крестами и иконами, в высоких тиарах и клобуках, в длинных золоченых ризах. За священниками толпой шли бояре, купцы и дворяне в своих лучших одеждах, многие шли с женами и детьми. На выходе из Кремля на каменном Спасском мосту и на Красной площади торжественное шествие встречали тысячи москвичей, все по привычке поздравляли друг друга. Однако было во всем происходящем и что-то зловещее. Прежде всего бросались в глаза вооруженные конные и пешие роты поляков и наемников, которые сопровождали бояр, грубо тесня народ. Металлические шлемы и длинные пики немцев, французов и шотландцев виднелись между зубцами Кремлевской стены. Гонсевский поднял на ноги все свое войско, дабы воспрепятствовать наплыву народа в Кремль.

Под шумок поляки решили отправить своему королю под Смоленск обоз с награбленным добром. Однако из этой затеи ничего не вышло. Толпы празднично одетых горожан запрудили узкие улицы Москвы. Выехав из Кремля, польский обоз застрял в квартале Кулишки. Вооруженная польская охрана принялась расталкивать москвичей, расчищая путь для саней. Как всегда, поляки действовали с излишней жестокостью, ранив саблями несколько посадских мужиков. Озлобление против поляков, сидевшее в москвичах, мигом прорвалось наружу. Народ с кольями и топорами ринулся на иноземцев, произошло побоище. Бросив обоз, поляки еле унесли ноги от разъяренной толпы. В свалке был убит ротмистр Ковальский, командир обозной стражи.

К месту стычки прибыли бояре Салтыковы и Борис Лыков. Им кое-как удалось утихомирить народ и вернуть обоз обратно в Кремль. Однако содержимое нескольких саней москвичи вытряхнули на снег и растащили по своим домам.

В Белом городе тоже произошли столкновения между москвичами и поляками, поэтому торжества были прекращены во избежание большого кровопролития.

Гонсевский затеял разбирательство с боярами-блюстителями, требуя учинить розыск тех посадских людей, от рук которых погиб ротмистр Ковальский. Федор Мстиславский резонно отвечал Гонсевскому, что любые попытки разыскать и наказать убийц Ковальского неизбежно вызовут мятеж всего посадского люда.