Что произошло в стране в начале девяностых, мы поняли плохо, да и не особенно стремились понять: в голове были наши будущие свадьбы, которые непременно состоятся, думали, куда идти после окончания школы. Я, прочитав в восьмом классе учебник по истории философии, готовилась в философы, Людке с сёстрами светила одна дорога — на завод в ближайшем городке, Алка собиралась в парикмахеры, а Варенька… Вот с Вареньки для нас и проявилась впервые сущность нового времени.

Однажды по посёлку разнеслась страшная весть: отца Вареньки убили ещё зимой. За два года до этого он был отправлен в отставку, работы не было, семья бедствовала. Чёрные риэлторы, как рассказывали потом, долго ему угрожали, а позже, когда мать уехала в гости в другой город на несколько дней, изуродовали и убили. Нашли его, ещё молодого, со смоляными кудрями, поседевшим. Весной умерла мать Вареньки, в это время сама Варя уезжала на каникулы к подругам. Сказали, что смерть наступила в результате эпилептического припадка. Варенька потребовала расследования причины смерти. Заплатишь тыщ пять долларов, расследуем, проведём все экспертизы тип-топчик, нет — хорони так, сказали ей менты. Таких денег у Вареньки не было и быть не могло: бабушка к тому времени померла, а других родственников у неё не оказалось. Квартира очутилась в руках тех, кто её домогался, мгновенно была продана и перепродана, и Варенька оказалась бы на улице, если бы не дача.

Она поселилась в разваливающемся домишке и пустила квартирантов — двадцать шесть таджиков, которые теперь работали в нашем посёлке. С ними пила, с ними и спала. Платили ей гроши, зато иногда подправляли завалившийся забор или прохудившуюся крышу. Опухшая, в чём-то больше похожем на лохмотья, чем на платье, с колтуном на голове вместо прежних локонов, Варенька ничем не походила на ту весёлую и послушную, «правильную» девочку, которую мы знали в детстве.

И вдруг с Вариного участка исчезли и таджики, и сама Варя, а на месте старенького дома возводились чертоги — трёхэтажный дворец. Говорили, что это главный милиционер соседнего города вынудил Варю продать ему дачу с участком. Варенька подала в суд, заявив в исковом требовании, что милиционер заставил её подписать документы якобы купли-продажи, ничего при этом не заплатив. Был назначен день суда, но за сутки до него Варя исчезла. Её не было нигде — ни в суде, ни у подруг, ни у соседей по посёлку.

Домище был построен и тут же продан, и ещё раз продан, и ещё — в общем, схема была такой же, как с квартирой: чтоб следов не обнаружилось. Однако три года по посёлку ходили нехорошие слухи: Вареньку помнили все. Хоть бы тело нашли, причитала Алка, похоронили бы по-христиански. Ну да, возражала Людка, мент — спец, небось так упрятал — в болоте, в тюряге ли, — что не увидим мы больше Вареньку ни живой, ни мёртвой. Говорят, что кто-то даже написал жалобу в областную прокуратуру. Но всё было тщетно. Мы простились с Варенькой в душах своих, а тут у всякой свои беды — кто работу потерял, кого ограбили, у кого тоже близких убили, на войнах, на улице или в подъезде, кого-то избили до полусмерти. Пули ложились рядом, как говаривали на фронте.

Но вдруг Варенька появилась. Обошла весь посёлок, со всеми поздоровалась, всем рассказала, что вот, мол, не оставил мент в беде, купил участок с домишком и всё-всё заплатил, как обещал. А на эти денежки купила, мол, Варенька трёхкомнатную квартиру в городе, и ещё осталось, на эти оставшиеся деньги она и живёт себе припеваючи. Мы смотрели на неё разинув рты, как на привидение. Да и вправду сказать, выглядела Варенька не лучшим образом: синяк под глазом, шея оцарапана, рука перевязана. Соседи интересовались, что с ней, а она, улыбаясь, шутила: бандитская пуля, говорит. Ну, шутит, и хорошо, значит и ладно. А одета дорого, модно, и причёска теми же локонами, что в детстве, и духами благоухает.

Улучив минутку, я подошла к Вареньке, когда одна она шла по дороге на станцию, и сказала: как это всё славно, что ты жива и благополучна. Она глянула на меня потемневшими враз глазами. Живу на вокзале, сказала, вокзальная я, а шмотки и духи я ему должна вернуть после этого парада-але. Он не заплатил мне за дачу, просто вышвырнул, а когда слухи пошли и прокуратура наехала, нашёл меня и сказал: чтоб поехала в посёлок и всем рассказала, что всё у тебя в полном порядке, вся ты в шоколаде, потому что это я тебя спас от пьянки и таджиков. Не съездишь или хоть пикнешь чего не то — убью, и ничего мне за это не будет, тебя всё равно уже все похоронили давно, а у меня всё тут куплено.

И, тряхнув искусственными локонами, добавила: папка перед смертью учил — терпи, дочка, человек может вытерпеть всё, даже если его не любят в двадцать пять, в тридцать пять, в сорок, — при том, что его очень любили в пять. Меня любили — папка, мамка, бабушка, вы все. И я — вытерплю.

Анна В.:

— Ах, лето красное… Любила б я тебя. Когда б не времена и нравы. Я волком бы выгрызла то и другое.

Русское слово «дача» вошло в другие языки простой транслитерацией. Так и пишут — «dacha». Для обозначения европейского загородного или деревенского дома у них есть слова. А наша «дача» — это совсем другой образ жизни и мироощущения.

Что было дачей моего детства? Ситцевый сарафанчик, июльский зной, бабушкин ежедневный «урок» — собрать корзинку смородины или малины, качели с гамаком, томное безделье, велосипедные гонки, волейбол, лес, озеро, первый флирт с большим мальчиком из пионерлагеря напротив. Он говорил: «У тебя такие глаза…» и вышивал моё имя на коже своей руки, что повергало меня в неподдельный ужас, и приходили посмотреть на меня девочки из Валькиного старшего отряда, потому что Валька во всеуслышанье грозился покончить с собой из-за небрежения его страстью, и все это знали, и девочки, глядя на меня, понимающе качали головами: «Да, глаза есть…» А потом пришли новые времена. Знал бы Валька, что станет с его лагерем…

Этот подмосковный посёлок вырос после войны, когда офицерам Генштаба давали тут огромные участки. Потом они дробились, делились между наследниками. Первый звонок прозвучал довольно громко в конце 1980– х: перестал действовать поселковый водопровод. Дважды собирали деньги на его ремонт, и оба раза деньги пропадали вместе с очередным поселковым начальством, а народ всё ходил по воду к единственному колодцу. Когда поселковое начальство исчезло как класс, а общественный колодец, всегда прежде открытый, завесили замками, что всё равно не спасло его от откуда-то набежавшей шпаны, швырявшей туда для забавы что в голову буйную взбредёт, все стали рыть колодцы у себя на участках — дорогие, исключительно индивидуального пользования, как попало и где придётся. Но землю — в отличие от людей — не обманешь. Когда нарушается подземная природная гидросистема, тогда не жди чистой водички. Но это летом. А зимой дачи стали разорять, не столько грабя — всё, что можно, дачники уже увозили с собой по окончании сезона в Москву, — сколько пакостя, разбивая стёкла, выламывая замки. Как-то по весне позвонил сосед: Анна, кто у тебя там живёт? Я рванула с переговоров туда, бросив опешивших иностранцев, и, когда отпирала калитку, через забор врассыпную бросились на улицу бомжи, облюбовавшие, как оказалось, мой флигелёчек. Электричество включить они не сумели и от злости разломали выключатели. Зато на полу, расстелив лист железа, разводили костёр; около него так и осталось стоять ведро с очищенной картошкой. Я до сих пор не понимаю, как дом вообще не сгорел. Но это были ещё милые цветочки. Ягодки ждали нас впереди, когда территорию опустевшего пионерлагеря купили новые русские. И пошла ну совсем другая жизнь.