Она не сводила взгляда с полотна, но чувствовала себя подавленной. В голове уже зрели идеи новой серии картин. Она будет посвящена царице, муравьиной матке, толстой и гладкой главе рода. Она находилась на самой верхней ступеньке сообщества, главная повелительница, окруженная тысячами тружеников-самцов, почтительно повинующихся и не сводящих с нее восхищенных глаз. Мадлен чувствовала, что знает муравьиную матку, как себя.

Она подняла уголь и поднесла к холсту, но момент озарения, которого она ждала, так и не наступил. Он, похоже, откладывался из-за ее собственного неверия. Никакого покалывания в пальцах или волосков дыбом на затылке. Ничего. Именно в этот момент — когда возник растущий страх пустоты — зазвонил телефон. Она бросила уголь и поспешила вниз, прекрасно сознавая, что раньше никогда не брала трубку, если занималась рисованием.

— Мадлен Фрэнк, — выдохнула она, испытав неожиданное облегчение от звука собственного имени.

— Привет, Мадлен.

— Гордон! — Она попыталась скрыть удивление в голосе, но слишком поздно.

— Да, это я.

— Что тебе нужно?

— Как дела?

— Отлично, все хорошо.

— Давай встретимся, выпьем по бокалу. Я хочу поговорить с тобой о лезвии бритвы.

— О каком лезвии бритвы?

— Ты слышала, что я сказал. К тому же я соскучился. Хочу тебя увидеть.

Мадлен, встревоженная, задумалась.

— На пару часов, как в добрые старые времена?

— Давай выпьем и поговорим.

— Жизнь довольно сложная штука, Гордон. Мне нужно время, чтобы подумать.

Она повесила трубку. Какой толк в разговорах? Ей нравится этот мужчина, но где ее чувство достоинства? Зачем подвергать себя унижениям? Она взглянула на лестницу и почувствовала, что безумно устала. К черту муравьиную матку! Она пошла в кухню и занялась приготовлением коктейля с манго и ромом. С бокалом в руке она остановилась и внимательно посмотрела на разбросанные по стойке вещи. Что-то не так с пропажей этой броши. Воображение нарисовало ей Эдмунда, страдающего от поноса и рвоты, возбужденного, привязанного к кровати. Мадлен видела, как он корчится и стонет, как изо рта его идет пена, как выпучены его глаза. Потом она увидела у алтаря мать, перед ней семь стаканов воды, семь священных камней и семь кубинских сигар.

Нет, она не могла! Или могла?

Рэчел стояла, облокотившись на перила, и ждала Сашу из школы. Каждые несколько минут она оглядывалась. В Бате она чувствовала себе относительно спокойно, но избавиться от привычки осматриваться было нелегко. В сравнении с опасным Лондоном Бат казался маленьким раем, но, как говорили еще миллион лег назад в воскресной школе, даже в раю есть змеи. В любую минуту одна из них — в обличье Антона — может заползти в провинциальный рай. С содроганием она вспомнила те времена, когда он объявлялся в лондонской школе, желая забрать сына на ночь или на выходные, и как они громко ругались в присутствии других родителей.

Рэчел выбросила недокуренную сигарету в сточную канаву, когда услышала отдаленные голоса, предвещающие появление ребятишек. Весна понемногу вступала в свои права, и за последние несколько дней энергия, с которой они покидали школу, выросла многократно. Дети скакали, как игривые козлята, сгорая от нетерпения поскорее вырваться на улицу. Внезапно все вокруг наполнилось голосами, смехом, криками и визгом. Секунду спустя из-за угла, как ураган, вылетел Саша и прижался к ней. Он был красивым ребенком, отличаясь от остальных черными волосами, глубокими зелеными глазами и тонкими чертами лица. Он и говорил не так, как все, — с отцовским акцентом. Вот каким было влияние Антона!

Они отправились домой, благо это было недалеко: всего десять минут пешком. Как обычно, шли через парк. Рэчел присела на траву возле детской площадки и закурила, а Саша забрался на качели. Она помнила этот парк всю свою жизнь, и потому, видимо, возникло ощущение дежавю. Вот только Дотти, ее мать, никогда не сидела на траве. Она устраивалась с вязанием на скамейке, глазами-бусинками поглядывая на Рэчел, чтобы та не свалилась с качелей. Ни сама Рэчел, ни Саша никогда не видели бескрайних полей, холмов или пляжей, по которым можно было бы идти и идти. По правде говоря, Рэчел совсем не знала окружающий мир. Иногда они, разумеется, ездили на экскурсии, и у родителей одно время даже был автофургон, когда они жили в Портисхэде, но Дотти была одной из тех чрезмерно осторожных матерей, которые считали, что дети не должны бродить по окрестностям, пусть лучше знакомятся с природой по телевизору. Она не раз говорила, что сидеть перед телевизором — самое безопасное времяпрепровождение. Рэчел вполне отдавала себе отчет в том, что и сама воспитывает сына в том же духе. С другой стороны, в Сашином мире действительно существовала опасность, настоящая угроза…

Глядя, как сын взлетает вверх, она увидела, как что-то выпало у него из кармана. Она поняла, что и сын это заметил, но его реакция оказалась довольно странной: он попытался спрыгнуть с качелей, чтобы схватить выпавший предмет. Рэчел тут же вскочила, чтобы его остановить.

— Ты с ума сошел, малыш! — закричала она. — Так ведь и убиться недолго!

Она подняла предмет и внимательно его осмотрела. У нее перехватило дыхание. Это была рамочка, неуклюже обернутая по картонному основанию разноцветными пластиковыми полосками, в центре — маленький снимок.

— Что это, Саша? — спросила она, останавливая качели.

— Я сделал это на уроке труда, — ответил он, отводя глаза.

— Какая прелесть! Ты настоящий талант. Ты сам сделал? — изумилась она.

— Да. Я очень долго ее делал.

— А где ты взял фотографию?

Саша взглянул на нее со странным вызовом.

— Мне подарил ее папа.

— Да? — заинтересовалась Рэчел. — И когда же?

— Не помню.

— Но мы не видели папу с тех пор, как уехали из Лондона, верно?

Саша смотрел куда-то в сторону.

— Мисс Бейли сказала, что нужна целая корова, чтобы сделать сосиски. Как ты думаешь, в колбасу кладут и глаза, и задницу, и все остальное?

— Да, наверное, — рассеянно ответила она. — Хорошо, Саша. Иди качайся.

Ее хотелось бы узнать больше, но она терпеть не могла допрашивать сына. Прошло уже три месяца, и она испытывала чувство вины за то, что лишила сына отца, хотя и понимала, что это ради его же блага. Мальчик и так много чего повидал. Антон старался укрепить Сашину привязанность, убеждая его, что между сыном и отцом существует особая связь, мужская верность, в которую нельзя посвящать ни маму, ни женщин вообще. Он учил ребенка хитрить и, вероятно, попросил хранить фотографию в секрете, сказав, что "это их общая тайна и маме она не понравится, потому что она ненавидит дядю Юру. Рэчел снова легла на траву, изучая фотографию. На ней был изображен Саша, сидящий на диване между Антоном и его братом Юрием. Где? Неизвестно. Даже одного вида сына рядом с Юрием было достаточно, чтобы она встревожилась. Если Антон был опасен, то его брат представлял собой смертельную опасность. Он ненавидел женщин и немилосердно их использовал. Антон с восторгом признавал, что мозгом их дела является именно Юрий. И, несмотря на то что последний был на десять лет моложе, Антон преклонялся перед братом. Он считал его гением с наметанным на наживу глазом, к тому же умеющим прикормить чинов из полиции. Общей в них была разве что ледяная жестокость, во всем остальном они были такими разными — с трудом верилось, что это родные братья. Антон выглядел красавцем: высокий, широкоплечий, подтянутый, с зелеными глазами, черными волосами и очень белой кожей. Юрий же, напротив, был коренастым, низкорослым, русоволосым, голубоглазым, задумчивым и молчаливым. Он любил «обламывать» девушек, особенно упрямых. Таких, кто не сразу понимал, для какой работы их привезли в Англию. Чем строптивее была девушка — тем лучше у него получалось. Он гордился своей способностью превращать их в покладистых, с пустыми глазами рабынь. Он получал удовольствие от их страданий. Но пару раз в своих попытках укротить непокорных он заходил слишком далеко.