В конце концов собеседник, который хотел взглянуть ему в лицо, должен был опуститься на колени перед креслом, к которому оказался прикован Скаррон. Само собой, и речи быть не могло о том, чтобы он когда-нибудь смог разогнуться и вытянуться на кровати.

— Он очень страдал? — спросила Анжелика.

— Ужасно, но переносил мучения без единой жалобы, — ответила молодая вдова.

Ее голос был очень взволнованным. Она что-то шептала, и Анжелика поняла, что она вспоминает стихи, сочиненные самим поэтом, — эпитафию, высеченную на его могиле:

Тише ступай, прохожий,

Тише, не беспокой

Беднягу поэта Скаррона —

В земле он обрел покой.

На сердце у Анжелики было тяжело, она не осмеливалась заговорить с Франсуазой о собственных детских воспоминаниях, о Мелюзине. Странно, но в разговоре с несчастной страдающей женщиной она успокоилась и поблагодарила небо за утешение — как если бы горе Франсуазы стало для нее чудо-микстурой, принесшей облегчение и покой.

Но и вдова Скаррон невольно оживилась, начав рассказывать об изысканном обществе, собиравшемся вокруг поэта и ставшим еще многочисленнее в последние годы его жизни, хотя болезнь и приковала месье Скаррона к креслу; о том превосходном, блестящем обществе, в котором она вращалась восемь лет — осыпанная хвалами гетера, прекрасная душой и телом, с семнадцати до двадцати пяти лет дарившая поэту свою молодость и красоту.

Прилюдно никто не посмел бы сказать, но шепотом обсуждали все, в том числе и Ортанс: блеск салона на Новой улице Людовика Святого, где все вращалось вокруг этой странной пары — немощного поэта и прелестной сироты, на которой он женился, — затмил даже приемы в отеле Рамбуйе.

Все это было совсем недавно, и Анжелика еще прекрасно помнила пышную королевскую свадьбу в Сен-Жан-де-Люзе; так что они с Франсуазой принялись обсуждать общих знакомых. Маркиз д'Армантьер, д'Юмьер, Жарзе, Мере, де Бар, другие… Оказалось, госпожа де Навай, в девичестве Сюзанна де Бодеан, назначенная фрейлиной королевы Марии-Терезии, была крестной матерью Франсуазы и ее кузиной. Она приходилась дочерью мадам де Нейан, сварливой тетушки, взявшей на себя заботу о Жанне де Кардилак, супруге Констана, в редком для нее приступе здравомыслия захотевшей, чтобы дочь Жанны была крещена в католической вере, как и она сама.

— Но мне казалось, что госпожа де Навай еще слишком молода, чтобы быть вашей крестной матерью, — заметила Анжелика.

Франсуаза д'Обинье улыбнулась той полуулыбкой, которая означала, что речь пойдет о неприятных воспоминаниях детства.

— Действительно, она была тогда маленькой девочкой, а я — младенцем нескольких месяцев от роду. Но все те добросердечные дамы, что взяли на себя обязанность помогать моей матери в обмен на обещание, что она больше не позволит мужу приблизиться к себе, решили, что она предала их, и не захотели брать на себя перед Богом ответственность за меня. Чуть позже, еще будучи ребенком, я провела несколько лет со своей кузиной-крестной, а ее мать, моя тетка де Нейан, заставляла нас работать в поле и пасти индюшек: она была на редкость скупой. Мы надевали маску и перчатки, чтобы не испортить цвет лица и кожу.

* * *

Мадам Скаррон надеялась, что ее кузина, получившая новое назначение и большое влияние, сможет добиться для нее возобновления пенсии, которую королева-мать выдавала поэту Скаррону. В те годы, когда он оказался один на один со своими бедами, в абсолютной нищете, друзья выхлопотали для него пенсию у королевы Анны Австрийской, ставшей к тому времени регентшей. Он отблагодарил королеву, написав для Бургундского отеля[27]комедию «Жодле, или Хозяин-слуга», сделавшую его знаменитым.

Пытаясь объяснить драму своего детства, Франсуаза д'Обинье рассказала, что для ее матери, Жанны де Кардилак, муж, этот ужасный Констан, был всем! Чтобы вновь встретиться с ним, следовать за ним, не терять его более, эта женщина продемонстрировала удивительную смелость и мужество — она бросилась к ногам кардинала Ришельё, умоляя освободить Констана, а потом отправилась в опасное путешествие по Атлантическому океану на его поиски.

Из-за него она решилась на безумное существование: унижение, нищету, постоянную тревогу. Впрочем, вряд ли она замечала свои беды.

Жанна, дочь дворянина, сделавшего военную карьеру, вышла замуж за Констана в семнадцать лет. Ее отец был комендантом крепости Шато Тромпет в Бордо, куда сорокадвухлетний Констан д'Обинье был брошен за долги.

— Да, он, как и его отец и мой дед, Агриппа, был элегантным красавцем, соблазнителем и казался человеком большого ума благодаря прекрасным речам. Можно было понять дочь тюремщика, которая была им очарована настолько, что забыла о нормальной жизни, а дети отошли для нее на второй план.

Жизнь Жанны де Кардилак состояла из переплетения забот о пропитании с паникой и постоянной тревогой за судьбу Констана. Бесконечные просьбы и мольбы вошли у нее в привычку. Именно от этого больше всего страдала ее дочь Франсуаза: вернувшись в Ньор, она была вынуждена или одна, или вместе с матерью смешиваться с толпой просителей, толкавшихся у дверей монастыря в надежде получить миску супа или — но такое было редко — продукты, которые приносили благотворители. Вдобавок ко всему приходилось сносить косые взгляды и пересуды родных, среди которых были и д'Обинье, и родственники-протестанты по линии Виолетты де Мюрсе, достойной дочери великого Агриппы.

Мадам Скаррон умолкла, и Анжелика почувствовала, что та готова — нет, не пожалеть, но подивиться тому, что так долго и непринужденно говорила о вещах, разговаривать о которых, несомненно, всегда избегала.

Анжелика заметила, что постепенно становится похожей на Франсуазу. Ей уже не хотелось ни с кем делиться своей историей, не только из-за врагов, но и из-за того, что эта история никому не была интересна. О своих воспоминаниях она могла говорить лишь шепотом — ее словно накрыла вуаль молчания, и не было надежных людей, способных выслушать эти воспоминания. Она чувствовала, что с Франсуазой было то же самое. Казалось, ей было не по себе от того, что она нарушила обет молчания, который наложила на себя еще в детстве. Анжелика поняла, как опасны робость и закрытость, доведенные до крайности, ибо они вынудили Франсуазу умолкнуть навсегда и породили сплетни и клевету в ее адрес, превратившиеся со временем в несмываемые пятна на ее репутации.

Анжелика сказала:

— Не жалейте о том, что доверились мне, мадам. Бывают такие случаи, когда более глубокое знание наших друзей помогает нам лучше понять собственное положение и разгадать козни наших врагов. Видите ли, я поселилась в Тампле оттого, что муж мой в Бастилии и поднимается вопрос о процессе по обвинению его в колдовстве…

Анжелика оценила выдержку молодой вдовы — единственной ее реакцией на подобное заявление был лишь легкий кивок головы, означающий интерес и сочувствие. Другие, услышав слово «колдовство», менялись в лице, а некоторые вовсе бледнели.