по его словам, кто-то — по его поступкам, я же думал, что намного важнее мотивация, стоящая за тем, что люди говорят и делают.

Максу не нужно было изо дня в день повторять мне о своём раскаянии или же продолжать опекать меня, чтобы заставить поверить в то, что он сожалеет и действительно корит себя за содеянное. После моего нервного срыва с провалившейся попыткой выставить Макса за дверь, когда он ещё на несколько дней остался в моей квартире и я почти полностью восстановился, даже с туго соображающей головой я мог заметить в этом парне страдание, которое по глубине вполне себе могло сравниться с моим собственным. Оно читалось в каждой линии его ещё более осунувшегося лица, запавших покрасневших глазах и подрагивающих руках, тремор которых передавался мне самому, когда Макс прикасался ко мне при той или иной необходимости, если требовалось помочь мне добраться до ванной, поставить капельницу или же покормить меня. При этом я видел, что на самом деле он вообще боялся лишний раз дотронуться до меня, словно каждое касание могло принести нам обоим ещё большую боль. Парень в целом всячески пытался скрыть своё присутствие, в основном проводя время с Подлецом на кухне. В какой-то степени я даже поражался переменам в характере Макса. Прежде вспыльчивый и острый на язык, он стал прозрачнее призрака, практически не разговаривал и выглядел таким поникшим, будто ему уже было не суждено когда-либо вновь обрести плоть и кровь.

Наверное, Макс не придавал значения тому, что я пришёл в ярость из-за его стремления отправиться на зону, ровно как и не воспринял всерьёз последовавший за этим поцелуй. Было очевидно, что он действительно не мог простить сам себя, поэтому нисколько не рассчитывал на возможное позволение оставаться рядом со мной дольше, чем это было нужно, не говоря уже о чём-то большем. Убедившись, что я могу здраво мыслить и моей жизни по крайней мере в физическом плане больше ничего не угрожает, через пару дней Макс ушёл сам. Перед тем, как покинуть мою квартиру, он оставил на моём столе приличную сумму денег, чтобы я смог оплатить проживание на следующий месяц, и новый мобильник. Разумеется, я его об этом не просил, но с досадой понимал, что у меня не было никакой возможности брезговать оказанной помощью. Ноутбук всё ещё пребывал в раскуроченном состоянии, что не позволяло мне найти подработку для быстрого пополнения пропитых средств, да и я в общем-то не был уверен в том, что уже смогу оживить устройство после того, как оно было мной «затоплено». Телефон же меня мало интересовал, но из любопытства я всё же его проверил. Макс забил свой номер и написал в заметках: «Ты в любой момент можешь передумать с заявлением. И пиши если тебе что-нибудь понадобится пожалуйста». Я лишь горько улыбнулся этому сообщению и больше не брал в руки телефон до сегодняшнего дня.

Оставшись один и всё-таки принявшись разбираться с ноутбуком, я вместе с тем пытался разобраться в себе. Я старался рассуждать разумно и в том числе задумался о том, что будет, если я в самом деле приму решение избавиться от Макса, отослав его в места не столь отдалённые. Но стоило мне только представить, насколько это может повлиять на психику и так во многом сломленного человека, тут же отмёл эту мысль. У меня не было такой власти, чтобы из-за своей горячи собственноручно лишать Макса шанса хотя бы на какое-то достойное существование в будущем. Я был уверен в том, что смогу встать на ноги после всего произошедшего, но Макс после срока и вероятных зверств тюремной жизни уже никогда не смог бы отмыться. Он и без того был разбит ничуть не меньше меня самого, и самое жестокое наказание, которое он мог понести, состояло в его личном отношении к тому, как он со мной обошёлся, и утрате моего доверия. Макс уже страдал, и этого было достаточно для того, чтобы понять, что он отнюдь не безнадёжен и вовсе не был бесчеловечным чудовищем.

Я долго не мог решить, что же мне с ним делать. Перспектива того, что Макс сделает какую-нибудь глупость, самолично явившись в полицию в порыве самобичевания, меня пугала, поэтому, увидев на потолке отпечаток тюремной решётки, я лишился самообладания. В той же мере меня пугало обухом ударившее по голове сознание собственного одиночества в его смеси с приобретённой клаустрофобией.

Когда Макс присутствовал в моей квартире, я из последнего держался, чтобы не выгнать его. Но, стоило ему действительно уйти, мне стало ещё паршивее. Макс признался в том, что я был ему нужен, однако в принятии этого факта он запоздал и едва ли осознание его взаимных ко мне чувств могло перекрыть то, что мы пережили. Из-за того, что мне требовалось время, чтобы понять, как быть дальше, я мечтал остаться один, и в первые несколько часов, как Макс ушёл, я почувствовал долгожданное спокойствие. По итогам я всё-таки довольно просто примирился с возвращённой мне усилиями чужой заботы трезвостью, но не подозревал того, что это умиротворение продлится недолго. Ранее только наедине с собой я мог чувствовать себя хорошо, теперь же я невольно стал покручивать в памяти эпизоды, связанные с Максом, и от этого сердце ныло.

Как ни странно, события злополучного вечера померкли и больше походили на какой-то кошмар, который никак не мог произойти в реальности. Вместо этого перед глазами маячили картины того, как мы проводили время вместе с Максом. Сидя в четырёх стенах, я в своём разуме бродил где-то по улицам города, играл в парке с резвящимся Подлецом, слушал музыку в инвентарной, обедал в столовой. Живые и тёплые образы, которые были невероятно яркими в сравнении с мрачной обстановкой опустевшей квартиры, впервые заставили меня ощутить, что на самом деле мне больше совсем не хотелось существовать в ограниченном пространстве своей комнаты. Я в нём задыхался и как никогда был ничтожен в своём полном уединении. Незнакомые прежде чувства загоняли меня в тупик, и, если бы моё тело не было ослабленным, я бы точно метался как загнанный в клетку зверь, стремясь вывести себя из замешательства. Но я только продолжал вполсилы ковыряться с ноутбуком и большую часть времени просто неподвижно лежал безжизненной куклой, надеясь, что свыкнусь с новым состояниям.

Вопреки моим ожиданиям свыкнуться я так и не смог, и с каждом днём отшельничества мне становилось только тоскливее. Я скучал по прошлому, в котором любил одиночество и не испытывал