— Честно говоря, я еще не решила... То, что я видела и слышала там, в Ганновере, привело меня в ужас. Теперь я ломаю голову, как помочь дочери...

И она поведала о собранном ганноверцами Высоком суде консистории в составе четырех духовных лиц и четырех мирян под председательством тайного советника фон Буша. На заседание суда была приглашена княжеская чета из Целле.

— Я убеждена, что все они — славные люди, втянутые в эту историю помимо их воли и старающиеся строго соблюдать беспристрастность и справедливость, недаром они дали клятву. Они знали, что будут рассматривать возможность «справедливого» развода Георга Людвига и его супруги. Но им было неведомо, что на самом деле им придется судить изменившую мужу жену, уже томящуюся в неволе, лишить ее всякого шанса на более-менее достойное существование в будущем. Приговор был уже вынесен, и не ими!

— Принцессу допрашивали? — спросила баронесса Беркхоф.

— Да. Она была похожа на приведение, на воплощение отчаяния — вся в черном, мертвенно-бледная, испуганная. У нее был отсутствующий вид, происходящее вокруг ее совершенно не интересовало. Уже в самом начале, как только зашла речь о раздоре в семье наследника престола, ее осудили и признали виновной в измене супружескому долгу с покойным графом Филиппом Кристофом фон Кенигсмарком...

— Покойным?! — перебила герцогиню Аврора. — Он умер? Где? Когда? Как?

— Граф Платен, первый министр, представлявший обманутого супруга, об этом умолчал. Он уклонился от ответа на этот вопрос, заданный председателем суда Бушем, но достаточно было взглянуть на лицо моей бедной девочки, чтобы понять, что ее в этом убедили. Потому она и выбрала траур.

— Но как же Его высочество герцог и вы, Ваше высочество, позволили так обращаться с принцессой? — спросила баронесса. — Ведь это невыносимо!

— Да, я не вынесла этого и громко возмутилась, но муж потребовал, чтобы я замолчала. Тут я заметила, что он полностью разделяет враждебность ганноверцев по отношению к нашей дочери. Платен предъявил найденные у Кенигсмарка письма Софии Доротеи, где, к несчастью, шла речь не только о его любви... Помните, любезная Беркхоф, как она приехала сюда после того, как ее едва не прикончил муж?

— Мне ли это забыть! Ее состояние было ужасным. Мы делали все необходимое, чтобы ее подлечить и подбодрить, хотя это было очень нелегко...

— Тогда вы не должны были забыть и ожесточенный спор, произошедший между ней и ее отцом, отказывавшим ей в деньгах. Она жаловалась, что, отдав за нее крупное приданое, он обрек ее на почти нищенское существование. Фаворитки наследника купались в драгоценностях, роскошествовали, а у нее отбирали последнее, чтобы осыпать толстуху Мелюзину все новыми милостями. Побои окончательно переполнили чашу ее терпения. Она отказывалась и дальше преданно семенить за курфюрстиной Софией, своей свекровью, любимое занятие которой — разгуливать чуть ли не бегом по аллеям Херренхаузена и окрестностей. Ей хотелось уважения, а не обращения как с «кучкой грязи» — как известно, «большая куча грязи» — это я! Раз все зашло так далеко, она рассчитывала жить отдельно от супруга в собственной резиденции, с достойным статусом.

— По-моему, разумно.

— По-моему, тоже, но вы ведь знаете скаредность ее отца... Послушать его, так ей следовало отсудить часть приданого, сам же он отказывался дать дочери даже лишний крейцер. С тем она и отбыла. А тут эти проклятые письма, из которых следовало совсем другое: будто бы она собиралась сбежать во Францию со своим возлюбленным, вернувшимся за ней в Ганновер! Кроме того, в них она позволяла себе насмехаться над свекром, подкаблучником «этой Платен», обличала отца — «старого тирана» и мужа — «палача». Услышав это, мой муж стал ей врагом, превзойдя в этом даже самого курфюрста Эрнста Августа. Признаться, я взбесила его еще больше своей попыткой защитить дочь.

«Если мне станет известно, что вы пытаетесь хоть чем-то ей помочь, — пригрозил он мне, — то вам придется выбирать между возвращением во Францию и жизнью вместе с вашей лишенной всего человеческого дочерью там, где ее запрут!»

— Главная гнусность состоит в том, — продолжила герцогиня, уже заливаясь слезами, — что условием развода назван запрет на новое замужество, в то время как Георг Людвиг сможет снова вступить в брак, когда захочет. У матери отняли детей, больше она их никогда не увидит. Наконец, раз она так рвалась из Ганновера, то впредь она будет проживать на территории нашего герцогства Целле, но под строгим надзором, не имея права покидать место своего заточения, за исключением ежедневной прогулки под охраной. Естественно, ее лишили права принимать посетителей, за исключением отца... и меня, но при том условии, что отец даст на это свое согласие. Тот же, кто осмелится приблизиться к ней на свой страх и риск, лишится головы.

В зале повисла тяжелая тишина. Герцогиня Элеонора перестала сдерживать рыдания, обе ее слушательницы приросли к креслам, как громом пораженные. Слышалось только потрескивание дров в камине да плач раздавленной горем матери.

Аврора и баронесса ожили одновременно. Вторая, опять опустившись на колени, попыталась утереть своей повелительнице слезы, шепча ей бессмысленные слова утешения. Первая же осмелилась задать вопрос:

— Где ей предстоит теперь жить?

— В Альдене.

— О нет!..

Этот крик вырвался у баронессы, тут же испуганно закрывшей себе рот ладонями. Видя удивление Авроры, она объяснила:

— Это замок на задворках герцогства, самое заброшенное место во всех Люнебургских ландах. Он стоит на берегу реки Аллер, возвышаясь над черными, вечно сырыми землями. Произрастает там одна лишь чахлая гречиха. Под суровыми стенами замка ютится деревушка, в которой живет горстка нищих крестьян, некоторые из которых раньше работали в соляных шахтах... Боже, неужели возможно, чтобы ее сослали в такую дыру?

Герцогиня достала платок, высморкалась, кое-как уняла слезы и продолжила еще горше прежнего:

— Еще как возможно! Мой супруг даже возвел эту пустыню в ранг герцогства! Напрасно вы решили, что она отправится туда пленницей: как бы не так — правительницей! Там у нее будут слуги, охрана из сорока солдат. Сейчас в замке спешно готовятся к ее прибытию. Никаких застенков, сырой соломы, кандалов, а только ковры, мебель и наряды, соответствующие ее новому положению! Это было бы смешно, если бы не было так грустно... Бедная моя малышка! Если ее не убьет тоска, Альден все равно станет ей могилой... Дайте мне выпить чего-нибудь покрепче, Беркхоф!

Безутешная мать