Анни не хотела детей. Она высказалась по этому поводу безапелляционным тоном, удивительно твердо для своего возраста. Я взглянула на нее: ее глаза ярко блестели, а руки бережно складывали столовую салфетку. Вся она была в этом противоречии — непреклонная решимость и бесконечная мягкость. Я думаю, обаяние ее натуры частично объяснялось именно этим необычным сочетанием. Она и будоражила, и умиротворяла. Она смотрела на жизнь совсем не так, как другие подростки. Теперь мне стало ясно, отчего рядом с ней я легче переносила свое бесплодие.

— Это несовместимо с тем, чем я хочу заниматься, — добавила она и начала перечислять женщин, которым пришлось забросить живопись после рождения ребенка. Список получился длинный. Она узнала это от молодого человека, которого очень любила. От некоего Луи.

Потом она рассказала мне о своих родителях, которые ждали ее появления много лет, до того возраста, когда уже и надеяться не на что. Однако радость от рождения дочери вскоре сменилась страхом потерять ее. Мать окружала ее бесчисленными заботами, волновалась по любому поводу. Отец старался урезонить жену, и в результате они ссорились. По вечерам мать часто тихонько пробиралась в спальню дочери, чтобы лечь к ней в постель. Анни подозревала, что мать нарочно устраивает размолвки с отцом, чтобы иметь возможность поспать рядом с дочкой, послушать ее дыхание, убедиться, что она жива-здорова. Сама того не желая, мать внушила Анни, что ребенок — это тяжкая ответственность, что с ним всегда связаны мучительные переживания.

— Не зря ведь все сказки кончаются одним и тем же: «Они поженились, и было у них много детей», — заключила она. Лаконичная и чувствительная — вот за это я и любила Анни; она мыслила совсем не так, как ее ровесники и люди ее окружения.

И все же она была еще в том возрасте, когда человеку неведомо, что есть безвыходные ситуации. И потому решила помочь мне — все равно как, но помочь. Ох, лучше бы она тогда смолчала!

Она предложила родить ребенка вместо меня.

То есть нет, я неточно выразилась. Родить ребенка для меня.

Это было 7 февраля 1939 года. Я все еще сидела, уронив голову на руки и устремив взгляд на газету, лежавшую возле моей тарелки; я была не в силах отвести глаза от даты — так человек цепляется за любую опору, лишь бы не упасть.

В первую минуту — клянусь! — я сочла это предложение диким, невозможным, детским… Но отчаяние — коварный советчик, и не успела я лечь в постель, как начала обдумывать ее план. Что, если наша встреча с Анни не случайна? Что, если такова Господня воля?

В то время я постоянно обращалась мыслями к Богу; этой привычкой я была обязана своей депрессии. Я не отличалась ни горячей верой, ни приверженностью к религиозным обрядам, мной руководило просто глупое суеверие. В отличие от истинной веры, суеверие — удел тех, кто хочет верить, ничего не отдавая взамен; вот и я тогда, эгоистически замкнувшись в своей беде, больше ни о чем не думала.

В тот день, когда я решила уехать из Парижа, меня захлестнула такая безысходная тоска, что я была не способна принимать обдуманные решения. Открыв ящик письменного стола моего мужа, где он хранил ключи от всех наших владений, я лихорадочно перемешала их и, не глядя, выхватила одну связку. Это были ключи от «Лескалье». Я, не раздумывая, склонилась перед этим выбором, приписав его Господу Богу.

Так может, Он и впрямь замыслил устроить мою встречу с той, что помогла бы мне вернуться в Париж с ребенком на руках? Если это так, значит, в конечном счете Бог побудил меня совершить наихудшее из зол.

Однажды я поймала себя на том, что рассматриваю живот Анни, представляя его себе округлившимся, носящим моего ребенка.

Для меня блеснул лучик надежды, и тут только я поняла, чего всегда боялась на самом деле, не смея даже сформулировать причину этого страха (вдруг сбудется!): я боялась, что Поль меня бросит.

Семьи нашего круга были обязаны иметь детей, но ведь для этого он мог обойтись и без меня. Какими глазами смотрит он на других женщин? А вдруг они привлекают его не только своей красотой, но и тем, что могут родить ему ребенка?

Бесплодие грозило сгубить наш брак. А ведь мы так любили друг друга!.. Прежде.

Идеальные условия для зачатия я давно знала наизусть. И сама начинала с их соблюдения, до того как перешла к другим методам; теперь я твердо решила поставить в эти условия Анни и своего мужа.

Соитие должно было длиться не более трех минут — все врачи единодушно утверждали, что наслаждение актом грозит сократить шансы на оплодотворение. Что значат какие-то три минуты в сравнении с радостью иметь ребенка! Я убедила себя, что одного раза, одного-единственного раза будет достаточно. Знаю, это глупо, но «ошибки часто рождаются из уверенности», как часто повторял Поль.

— Я ведь тебе говорил, что Мюнхенское соглашение — чистое надувательство. Как они могли думать, что Гитлер на этом остановится?! Ошибки часто рождаются из уверенности. Сперва Рейнская область, потом аншлюс, а теперь Судеты![9]И их новая уступка не поставит точку в притязаниях этого безумца! Он все равно начнет войну, можешь мне поверить.

Это было 16 марта 1939 года. Мы с Полем гуляли в парке «Лескалье». Гитлер вошел в Прагу, и с Чехословакией было покончено. Поль утверждал, что и Франция не избежит войны, но я не хотела в это верить и посмеивалась над его мрачными пророчествами. Предложение Анни так запало мне в душу, что я ни о чем другом и думать не могла. Воздух был по-весеннему теплый, и я сказала себе: для такого разговора лучшего момента не найти.

— Да как ты можешь предлагать мне… такое?! Ты с ума сошла! Анни — совсем еще девочка, она не ведает, что творит, она сказала это сгоряча, не подумав! Но ты-то, ты представляешь себе, чем это чревато? Сначала ты потребовала, чтобы мы уехали из Парижа. А что моя карьера от этого страдает, тебе наплевать. Теперь ты хочешь заставить меня переспать с первой встречной. А что потом? Нам придется отнять у нее ребенка, а перед тем убить ее родителей этой «радостной новостью». Нет, ты и впрямь обезумела. Приди в себя, очень тебя прошу. Ну дай я обниму тебя, дорогая, и послушай меня: ты ведь уже забеременела однажды, значит, сможешь забеременеть снова, я тебя уверяю.

Но я не дала ему обнять себя; после того дня я вообще ни разу не позволила ему обнять себя. Дойдя до беседки, увитой кирказоном, я села на скамью. Поль остался стоять, нервно закручивая гибкий стебель вокруг железного прута полукруглого свода. И тут я сказала, стараясь произносить слова четко и внятно: