Надо было только точно отмерять толщину полена. Если брать слишком много, колун застревал, но и слишком мало — тоже было плохо. Колун, не находя сопротивления, отхватывал щепу, пролетал до земли или сушил руки, отскакивая в сторону.

Первый небольшой чурбак был наконец домучен, полешки получились разные, кособокие и лохматые. Второй он начал колоть, но потом заторопился, все время оборачивался на лагерь, боясь, что застукают, и снова начались промахи. Он остановился отдышаться, и снова воцарилась осторожная утренняя тишина.

В лагере спали. Туман скрывал вершины лиственниц, избы на поляне… На берегу серого парящего озера, понуря головы, стоя спали кони. Так тихо было, что капли влаги, падающие с деревьев, громко шуршали по листве. Валерка вытирал пот и зачарованно смотрел на поднимающееся солнце. Туман над лесом на востоке начал светлеть. И в воздухе, и на душе становилось теплее и радостнее. По озеру побежала легкая рябь предрассветного ветерка, камыши чуть заволновались. Лиственницей и влажными травами потянуло из тайги.

Валерка пошел к комлю дерева, к самым толстым чурбанам, пыхтя от натуги, раскатил их. Три штуки поставил на попа. Это было очень много, но такой уж он себе назначил план. Легко было на душе, и от этого, видно, колун тоже стал легче. Он взял его длиннее и уже не дуром заносил над чурбаком, а, не расходуясь лишнего, заводил через плечо. Не коротко и не длинно бил — гоп! — полено нужной толщины отваливалось бессильно с коротким хряком. Легко и даже приятно взлетал Коля-колун — так Валерка его назвал и разговаривал с ним, — как будто без устали взлетал и устремлялся вниз Коля. Валерка подмигивал сам себе, и вдруг прибавлял, и начинал бегом бегать вокруг кряжа. «Давай, Коля, давай, милый! Нам успевать надо! Время боевое!» — повторял он любимую присказку деда. Гора смолистых, пачкающих руки красноватых чурок росла.

Нет-нет, а поглядывал на лагерь, все-таки не очень хотелось, чтобы кто-то увидел. Может, и хотелось, но не очень. Неудобно малость было. Он ведь и шел сюда, чтобы вызвать Макарова на реванш. Но теперь, работая и обливаясь потом — мокрую рубашку он давно уже снял, — Валерка видел себя со стороны. Таким видел, каким он и был на самом деле. И ему весело, даже радостно стало, захотелось похлопать себя по плечу, как это вчера сделал Макаров, — ничего, парень, научишься и ты колоть лиственницу, дело нехитрое. И Валерке приятно-приятно стало, что он никакой не особый, а просто один из них. Такой же умелый и добрый, как Макаров, как обморозившийся и потерявший пальцы на руках и ногах, но не бросивший товарища Валентин Петрович Мухин… даже Фиксе захотелось сказать, что он на него совсем не обижается.

В лагере начали подниматься. Сначала в полной тишине где-то заскрипела и хлопнула дверь, потом повариха Руфа вышла из своей палатки в светлой ночнушке, задралась, присела возле и вернулась в палатку. Валерка докалывал третий кряж. Он уже здорово устал.

— Чего здесь-то колешь?

Валерка вздрогнул так, что колун чуть не вылетел из рук. Сзади стоял начальник отряда Мухин. В трико с отвисшими коленками и ватнике на голое тело. Курил. Валерка вздрогнул, но не растерялся.

— Здрасте, Валентин Петрович.

— Здорово, — начальник, глядя сквозь Валерку, шарил в кармане. — Ты бросай это дело. Любкин нивелир возьмешь. У нее цейсовский. А на рейку Макарова тебе дам. На пару дней. Он покажет участки… — Мухин все думал о чем-то, потом нахмурился решительно: — С главной обвязки начинай, три раза уже делали… Может, у тебя выйдет.

Он достал новую папиросу, зажал спичку и коробок обрубками пальцев, подкурил и мимо золотистой горы Валеркиных поленьев пошел к лагерю.

Внуки едут!

Дед возвращался тропой по льду озера, уже обогнул остров, отсюда недалеко осталось, и все его Ключи стало видно. Белые-белые они нынче, избы по косогору будто в пуховых платках сидят и на озеро смотрят заколоченными окнами. Сосняк зеленеет над деревней, золотится стволами под вечерним солнцем. Длинная синеватая тень впереди и сбоку деда спешит, отмахивая руками.

Торопится Тимофей Степаныч, себя не чует. Ходил через озеро дочке звонить — у него в Ключах телефон не берет, — и вот те на! Внуки к нему собрались! Дед чуть из штанов не выпрыгивает, то головой затрясет удивленно, а то и припляшет на ходу.

Внуков у него двое. Тимофей и Степан. Тимофею двадцать, Степану пятнадцать скоро. Последний раз в августе были. Почти неделю. Раньше одиннадцати, правда, не вставали, но накупались, в лес по грибы сходили, рыбу половили… Мелькнула та неделя, и не нагляделся на внуков. Долго потом растерянный ходил, ругал себя, что не посидел, не поговорил с ними толком…

И вот он летит домой, а сам все вспоминает. «Дедуня, — это Тимоха по телефону кричит. — Соскучились, ужас! Едем! Баню топи!»

Дед разделся, дров в печку накидал, макароны на плиту поставил разогреть. Машинально все делал, сам соображал, что бы им такого приготовить… На рыбалку сходим, это ясно, вечером в баню, дрова они в прошлом году кололи, соревновались… довольные были.

Тимофей Степаныч невысок, худоват, глаза серые, с мягким прищуром, щеки по причине одинокой жизни всегда заросшие седой щетиной. Только по привычке бреется он раз в неделю, после бани.

Родился он семьдесят два года назад в этих лесных тверских местах. В шестнадцать лет уехал в Питер, в фабрично-заводское училище, и потом почти сорок лет там прожил. Работал на заводе, женился, дочка Таня родилась, потом жена померла… Когда второй внук Степа родился, жить впятером в двух комнатах стало тесновато, и Тимофей Степаныч уехал на родину. Думал, на время, пока ребята квартиру получат, но квартиру им так и не дали, и он прижился.

Ключи за эти пятнадцать лет совсем опустели, он один остался на всю деревню. Даже электричества не стало — провода на металлолом поснимали. Ближайшие люди жили через озеро, в трех километрах.

Какое же нынче? Дед хоть и помнил, а пошел глянуть на численник — пятое марта… Мальчишки, бог даст, седьмого приедут, вечером. Получается, в праздник восьмого с ним будут… Дед перевернул красный лист календаря. Девятое тоже был выходной. Часиков в одиннадцать-двенадцать обратно поедут. Чаю попьем, посидим, друг на друга посмотрим… Тимофей Степаныч в который раз представлял, как они заходят в дом…

Кровь, как соскучившаяся собака, начинала скакать по жилам, и он, не надев шапки, озабоченно заспешил из избы во двор, к поленнице, словно ребята прямо вот-вот должны были явиться, на