казахского аула Джатак или в сценах варварского торжества «победителей». Нет, на сей раз куда ближе к истине П. Выходцев, который ощущает в этих эпизодах «обостренное классовое и гуманистическое чувство поэта», заставляющее судить его суровым и правым судом людей, близких ему по крови.

Да, повстанцы изображены в поэме художественно слабее, чем каратели (по васильевским масштабам, ибо Джатак нарисован им так что другому поэту и сцен в ауле хватило на много лет славы и переизданий). Но дело тут не в сознательном или подсознательном «избирательном подходе» поэта, не в том, что осуждая своих казаков разумом, он сердцем где-то любуется ими, как намекала в свое время Елена Усиевич. Здесь можно обойтись без Фрейда. Здесь дело в выбранной автором теме, в ракурсе его взгляда. «Ярче и выпуклее художник изображает то, что составляет основную тему его произведения», — замечает Е. Беленький, остроумно указывая: если принять иную точку зрения, то получится, что Горький в своей четырехтомной повести солидарен не с большевиком Кутузовым, а с «пустой душой» — Самгиным, изображенным, конечно, куда ярче и выпуклее первого.

Особенность творчества Васильева (по опять-таки справедливому и тонкому замечанию П. Выходцева) в том, что в нем, показывая напряженнейшие классовые битвы эпохи, он рисует «не столько борьбу „красных с белыми“, сколько „белых с красными“». Такой ракурс определяется складом дарования поэта, и если, кто-нибудь усмотрит тут крамолу, то ему не мешает напомнить: с такой точки отсчета написаны и «Жизнь Клима Самгина», и «Тихий Дон», и «Дума про Опанаса».

* * *

Я знаю, что некоторых читателей эмоционально шокируют действительно жестокие сцены расправы карателей. При этом как-то забывается, что это жестокость не поэта, а колонизаторской политики царизма, поэтом очень правдиво и сильно запечатленная. Во имя будущего человечества мы не имеем права забывать о кровавых подвигах колонизаторов, как не имеем права забывать об Освенциме и Бухенвальде. Писать же об этом нежными пастельными красками — невозможно.

Поэтому странно, что прямой и глубокий интернационализм Павла Васильева встречает критику (хотя и сопровождающуюся оговорками) современных исследователей. Особенно достается поэту за непочтительное отношение к Ермаку Тимофеичу. «Такой аспект, разумеется, узок, он односторонне характеризует миссию Ермака» (Е. Беленький). «Даже поход Ермака оценивал отрицательно» (П. Выходцев). Наконец Ал. Михайлов рубит сплеча: «Колонизация края показана как односторонний процесс усиления гнета и ущемления прав местного населения».

Любопытно, как по мнению Ал. Михайлова должно выглядеть «неодностороннее» изображение процесса колонизации (ибо, надеюсь, он согласится со мной, что связывать с термином «колонизация» благотворное влияние на казахский народ передовой русской культуры, ее носителей — лучших сынов русского народа — кощунственно).

Насколько более зрело судил о царском колонизаторстве молодой поэт в начале 30-х годов, чем его исследователи в начале 70-х!

* * *

Нужно ли, однако, превращать Павла Васильева в рыцаря без страха и упрека, умалчивать о его слабостях человека и поэта?

Невозможно игнорировать горьковскую статью «О литературных забавах» с ее очень суровым осуждением поведения молодого поэта.

Между тем П. Выходцев, говоря об этом поведении, пользуется изящным эвфемизмом «беззаботность по отношению к своему таланту». Он вообще склонен винить в хорошо известных малоблаговидных поступках поэта критику, несправедливо оценивавшую его творчество. Однако критика критикой, но за свои срывы ответственность Павел Васильев несет сам. Да и начались эти срывы раньше «широкого наступления критики» на поэта (определение П. Выходцева). Е. Беленький прав: «С первых же дней слава поэтическая понеслась рядом со славой богемной и скандальной».

Мне кажется, что правильнее поступает Ал. Михайлов, когда, не скрывая темного и уродливого в биографии поэта, он показывает ее как процесс постепенного, но неуклонного выпрямления поэта, преодоления им в упорной борьбе с самим собой анархических и индивидуалистических привычек.

Такой образ не только более достоверен, но и более по-человечески привлекателен. «Бурный темперамент, несдержанность в московский период жизни проявлялись в уродливых формах, и, будучи в существе своем человеком совестливым, он испытывал чувство раскаяния после каждой вспышки низменных страстей, мучился, безжалостно судил себя своим судом».

Бездумная же амнистия Васильева-человека ведет, естественно, и к забвению недостатков в его творчестве, которых не могло не быть у поэта очень молодого и развивавшегося в крайне сложной обстановке. Выходцев же охотно принимает и поднимает риторические стихи Павла Васильева 1930–1931 гг. (нужно оговориться, что риторика в них часто блестяща) и даже образ парторга Смолянинова в «Христолюбовских ситцах» — образ, говорящий лишь о минутной слабости поэта, который под жестокими атаками критики решился героизировать бездумного человека-винтика.

В первой части последней поэмы Васильева много интересного и острого, там есть знаменитый образ ядовитых цветов. К концу же поэма катастрофически слабнет, превращаясь в слащавую идиллию.

К счастью, «Христолюбовские ситцы» — не последнее, написанное Васильевым.

Прав Ал. Михайлов, когда уделяет в своей книге немалое место анализу вольных переводов произведений казахского советского фольклора, сделанных Павлом Васильевым.

Вообще же во всех трех книгах явно недооценивается значение Казахстана для поэзии Васильева. П. Выходцев прямо объявляет Сибирь колыбелью жизненной и литературной судьбы поэта. Между тем, хотя Павел Васильев пространствовал в ранней молодости по Сибири несколько лет, она очень слабо отразилась в его творчестве.

Даже у Ал. Михайлова о казахстанских истоках васильевской поэзии сказано очень мало, а ведь его книга названа «Степная песнь» (это образ из стихотворения Васильева, начинающегося словами: «Родительница степь!»).

Невольно возникает впечатление, что критики имеют довольно поверхностное представление о быте казахского народа, национальной культуре казахов и даже о том, где именно казахи живут. Скажем, П. Выходцев пишет о том, что в детстве (которое прошло в Зайсане, Атбасаре, Павлодаре) Павел Васильев часто встречался с казахами и киргизами(!).

В «Соляном бунте» казаки-каратели называют казахов киргизами — как известно, самодержавие пыталось отнять у казахского народа даже его настоящее имя. В поэме это необходимо, иное название в устах ярковых и устюжаниных выглядело бы художественной фальшью. Но недопустимо и даже как-то непристойно советскому литературоведу от своего имени пользоваться неверным названием народа. Между тем так поступают авторы всех трех книг.

Слава богу, что Е. Беленький в своей книжке хоть больше не пользуется нелепым термином «киргизская тема», которым пестрели многие его статьи. Например, написанная к 60-летию Павла Васильева статья «Сибирские годы» («Сибирские огни», 1970, № 12), где сказано: «„киргизская“ тема имела в 20-е годы особое значение для русской литературы Сибири. Народы Средней Азии (их тогда недифференцированно называли киргизами) нигде так близко не соприкасались с русским народом, как в Сибири».

Приходится решительно поправить почтенного ученого: именно в 20-е годы, благодаря ленинской национальной политике, народы Казахстана и Средней