Это не смутило последующих ходоков. Они отправлялись в Петербург (некоторые самовольно, без паспорта), находили там «подпору» и получали копии нужных бумаг. Один из них, Тимофей Антонов, 4 января 1819 года «утруждал у подъезда Зимнего дворца лично Его Императорское Величество просьбою на госпожу свою в излишних поборах оброка и притеснениях». Через три месяца другой ходок, Семен Карпов, подал лично государю всеподданнейшую просьбу в Царском Селе и «сделал при сем случае то бесчинство, что при принесении оной, минуя часовых, перелез через ров и решетку сада». Александр I приказал предать «дерзкого ходока суду», «по закону, в пример прочим», а крестьянам Грибоедовой объявить, «чтобы они немедленно обратились к законному порядку и повиновению». В Троицком в это время находилась воинская команда для усмирения бунтующих. Крестьяне, однако, заявляли, «что ни под каким видом не покорятся, пока не увидят при команде пушечного орудия. В то время только поверят, что отряд войска прислан действительно по воле государя императора и, удостоверясь в высочайшей воле, не допустив до выстрелов, будут повиноваться». Сопротивление крестьян, вооруженных, кроме «деревенских орудий — вил, дубин и т. д. — ружьями до трехсот штук» (они были в большинстве охотниками) и даже какой-то пушкой, было сломлено, без особого, впрочем, кровопролития.

Таким образом, осуществилось желание помещицы, которая настойчиво просила «воззрить с состраданием на бедственное ее и ее семейства положение» и прислать в ее вотчину воинскую команду для «приведения в должный порядок» бунтовщиков. Но уже с самого начала Грибоедова получила большой афронт — ее имение было отдано фактически под опеку, в управление шести соседей-помещиков. Она жаловалась неоднократно, что «ничем не заслужила, чтобы у меня отнимали право пользоваться моей собственностью. Воля государя императора, равно пекущегося о благе всех своих подданных, конечно, та, чтобы помещики получали следующие им доходы, не угнетая при этом крестьян излишними поборами». Этой вины Грибоедова за собой не признавала. Когда сопротивление крестьян закончилось, Грибоедова очень скоро продала имение княжне Долгоруковой. Костромской губернатор доносил после этого министру внутренних дел, что «означенные крестьяне находятся ныне в полном послушании новой своей помещицы, которая ими избрана самими». Поэтому и надзор за имением «соседственных дворян» был отменен. Так, после трехлетней борьбы, Настасья Федоровна вынуждена была отступить, и рушились ее надежды на быстрое обогащение. Впоследствии она постоянно нуждалась, и сын помогал ей из своего жалованья.

Этот эпизод, характерный для социальных отношений тех времен, обрисовывает с новой стороны фигуру матери автора «Горе от ума». Она становится в один ряд с другими помещицами-крепостницами, имена которых стали хорошо известны благодаря их сыновьям. Еще резче действовала в своей вотчине мать декабриста Н. И. Тургенева, и молодой Николай Тургенев в своей родовой деревне наблюдал крепостных, замученных его матерью. Так же хозяйничала у себя в имении мать другого Тургенева, Ивана Сергеевича, — барыня из «Муму».

Грибоедовское барство 

Особняк Грибоедовых стоял на Новинском бульваре, в Москве, «под Новинским», как говорили тогда. На Святой здесь происходило известное праздничное катанье, и к Грибоедовым приезжали родные и знакомые смотреть с большой галереи на вереницу разукрашенных барских и купеческих экипажей. Два раза в неделю, по вечерам, собиралась у Грибоедовых молодежь. Знаменитый танцмейстер Иогель, увековеченный в «Войне и мире», давал уроки танцев.

Домом правила хозяйка, Настасья Федоровна, происходившая из того же старинного дворянского рода. Это была властная, умная барыня, настоящая дочь жестокой крепостной эпохи. Мы знаем ее хорошо с этой стороны, благодаря документам о долгой борьбе с крестьянами, о которой я рассказывал здесь недавно по новой книге профессора Н. К. Пиксанова. Но тот же исследователь нашел материалы, которые рисуют Настасью Федоровну с другой, более привлекательной, семейной стороны и дают нам картину не только грибоедовской Москвы, но и грибоедовской усадьбы. Это мемуары смоленских помещиков Лыкошиных, родичей Грибоедовых и соседей по имению брата Настасьи Федоровны — Александра Федоровича, в честь которого был окрещен и будущий автор «Горя от ума». В семье Лыкошиных любили писать мемуары, притом многотомные, сохраняя в них легенды и предания, заботливо устанавливая генеалогические связи. Записки дают ценное дополнение для характеристики той среды, в которой рос великий драматург и которая живет вечной жизнью в его комедии.

В 1805 году мать Владимира Ивановича Лыкошина повезла его и другого сына, Александра, в Москву, в университет. Мальчикам сопутствовал гувернер француз Мобер. Их поселили у профессора Маттеи на полном пансионе — за 1 200 рублей ассигнациями в год за двух «студентов» и гувернера. «В назначенный день, — вспоминает Лыкошин, — сошлись к нам к обеду профессора: Гейм, Баузе, Рейнгард, Маттеи и три или четыре других. Помню один эпизод этого обеда: пирамида миндального пирожного от потрясения стола разрушилась. Тогда Рейнгард, профессор философии, весьма ученый и молчаливый немец, впервые заговорив, возгласил: «Ainsi tombera Napoleon» («Так падет Наполеон»). Это было во время Аустерлицкой кампании. За десертом и распивая кофе, профессора были так любезны, что предложили Моберу сделать нам несколько вопросов. Помню, я довольно удачно отвечал: кто был Александр Македонский и как именуется столица Франции и т. п. Но брат Александр при первом сделанном ему вопросе заплакал. Этим кончился экзамен, по которому приняты мы были студентами с правом носить шпагу; мне было 13, а брату — 11 лет».

Вот сцена, живьем выхваченная из быта грибоедовского барства и того университета, в который впервые вступали юные московские баричи. Университет был только что преобразован. Кафедры заняли 15 новых профессоров, из них 11 иностранцев, некоторые с крупными европейскими именами. С другой стороны, для получения первого чина на государственной службе требовался образовательный ценз. И вот среди массы московских студентов — разночинцев и поповичей — появилась группа аристократов: братья Лыкошины, Чаадаевы, Перовские, князья Лобановы, князья Щербатовы, графы Ефимовские, Николай Тургенев, Грибоедов. Ему, как и родичу и тезке младшему Льжошину, было при поступлении в университет в 1800 году всего 11 лет. Эти юноши, вернее мальчики, приезжали в университет в собственных экипажах с гувернерами. У Лыкошиных был француз Мобер, у Грибоедова — немец Петрозилиус, потом доктор права Ион, у Чаадаевых — англичанин и т. д.

Мемуары Лыкошиных упоминают и еще целый ряд воспитателей-иностранцев у родных и соседей — «важный гувернер аббат Монкен у кузин Александра Сергеевича Грибоедова, аббат Бодэ, англичанин арфист Адаме, рисовальный учитель немец Мапер. Когда они собирались летом со своими питомцами в гостеприимной Хмелите, смоленском имении дяди Грибоедова, образовалась целая «колония разноплеменных субъектов-гувернеров». Среди них случались и титулованные осколки французской эмиграции предыдущего века. Из отроческих лет шло то