редакций распахивались настежь. Однако тем самым творец, создавая подобные подделки или фальшивки, как бы предавал вечные ценности, на которых зиждилась истинная поэзия. Удивительная судьба Иосифа Бродского, который из гадкого утенка в одночасье превратился в прекрасного лебедя, становилась примером для подражания. Сегодня ты вынужден обитать в подземелье, но завтра чудесным образом, может быть, вознесешься на небо и обретешь счастье.

Оппозиция «земля — небо», «ад — рай», «подвал — чердак» представлялась нам конкретной и зримой. В одной из бесед мы с Андреем как-то посмеялись над тем, что мне, сотруднику редакции, для встречи с ним в котельной приходится спускаться с небес на землю, расставаться с готической розой, чтобы столкнуться с кочегарской прозой, из-под чердачных стропил с хлопаньем ангельских крыльев проваливаться в подземелье, где чертенятами носятся бесчисленные кошки.

В конце концов мы договорились до того, что в наше время Фауст вполне мог трудиться кочегаром, а Мефистофель являлся бы к нему в котельную, чтобы подписать дьявольский договор. Или наоборот, котельная вполне могла стать местом адского действия — местом работы Мефистофеля, куда однажды приплелся бы Фауст в мучительных поисках самореализации. По мотивам этой экзистенциальной беседы я тогда написал стихотворение «Пирушка с рабочим котельной № 3, что близ Казанского собора в Петербурге», которое особенно нравилось Андрею Крыжановскому:

Когда зажуржит огневая пчела в фонаре,

Опустится мгла на узор воронихинской ковки,

Нет лучшего места, чем старый подвал во дворе,

Чтоб выкушать с чувством и толком бутылку зубровки.

Там трубы железные по-ерихонски трубят,

Там падшие ангелы огненной азбуке учат,

Там стрелки приборов о жарких страстях говорят

И всякие твари любовью грешат и мяучат.

А маленький бес, поджидая полуночный час,

Колдует над чаном с водой, где звоночек бубенит.

Длину подземелия меряет вспыхнувший газ,

А бес острым глазом вошедшего гостя приценит.

Бутыль темно-рудного цвета скорее на стол,

Ржаную горбушку и луковицы золотые:

— Так скучно мне, бес, что к тебе в кочегарку зашел!

— Что делать? — он скажет и кружки достанет пустые.

Веселое дело — топить ввечеру водогрей,

Особенно для африканцев, продрогших от сыри.

Вокруг кочегарщик хлопочет, хотя и еврей,

И длинные вирши бормочет, подобно псалтыри.

Беглец палестин, и египтов, и прочих европ,

А ныне — механик российского пара и парки.

Когда б не приехал однажды на Русь эфиоп,

Не ведали б мы ни поэзии, ни кочегарки.

Однако к чему поминать о былом невпопад?

Пусть воздух колеблет крикун площадной и острожник.

Никто не затмит воронихинской ковки оград,

Никто не подделает пушкинской резки треножник.

Свивая в рулон золоченого времени холст,

Смотри, чтобы не был подсунут обрезок поддельный,

Поскольку возносится ум до заоблачных звезд,

А дерево мысли стоит вдалеке от котельной.

Но что там белеет во мгле за деревьями, бес?

И он, охмелевший, уже на любое готовый,

В мгновение ока в глухой подворотне исчез —

И тает над Мойкой испанский туман трехмачтовый.

Сегодня, когда я прохожу по Казанской улице мимо воронихинской решетки, я каждый раз вглядываюсь в сумрак Мамкиного сада, за деревьями которого проступает главное здание Герценовского университета. Я ищу глазами круглое окно слева на третьем этаже, и мне кажется, готическая роза светит мне золотым счастливым светом.

Глава 22

Разъезжая, 31 — Николай Коняев

Николай Коняев — прозаик, публицист, секретарь Правления Союза писателей России. Председатель Православного общества писателей Санкт-Петербурга.

Родился в 1949 году в поселке Вознесенье Ленинградской области.

Лауреат премии имени Василия Шукшина, премии имени Андрея Платонова, премии ВЦСПС, премий журналов «Наш современник» (дважды), «Молодая гвардия» (дважды), «Север», «Студенческий меридиан», премии «Русская повесть», премии правительства Санкт-Петербурга, премии имени Валентина Пикуля, Большой литературной премии России, премии святого благоверного князя Александра Невского, Государственной премии Республики Саха (Якутия) — за весомый вклад в пропаганду и развитие духовной культуры народов республики и плодотворную творческую деятельность.

Николай Коняев сыграл в моей судьбе особую роль. Именно он (14 лет назад) спорил с другим руководителем семинара молодых писателей, в котором я участвовал, и доказывал ему, что меня стоит принять в Союз писателей по одной только рукописи, не дожидаясь ни выхода книги, ни даже публикаций.

Я тогда видел его второй раз в жизни и не мог понять, отчего незнакомый мне человек спорит из-за меня. И еще поразился тому, насколько он внимательно прочел все рукописи, поданные на конференцию.

Я видел в некоторых книжных магазинах целые полки с книгами Николая Михайловича. Мне трудно вспомнить еще кого-то из современных писателей, кто бы так много и широко издавался. Но при этом он по-прежнему — руководитель разнообразных семинаров молодых писателей, председатель всевозможных жюри. Ион все так же неравнодушно относится к текстам совершенно незнакомых ему авторов.

При том что сам он православный писатель, Коняев может проникнуть в суть любого текста, каким бы он ни был чужим и чуждым, и органично существовать в нем вместе с автором.

Не один раз я отвлекал его от работы, являясь домой к Николаю Михайловичу по тому или иному нужному мне делу, и он с неизменным радушием встречал меня. У него дома происходит и этот разговор.

Николай Коняев: Как ни странно, самое счастливое место, которое связано с моей судьбой, — это моя квартира. Оно не потому связано, что я здесь живу, это само собой. Это квартира, в которой редактировали мою повесть. Был такой альманах «Точка опоры», году в 72-м или 73-м он выходил. Вот как раз для нее в этой квартире редактировали повесть. Редактором была писательница Валентина Чудакова. Она в молодости своей ушла на фронт, ей тогда было восемнадцать лет. Командовала пулеметной ротой. Вы понимаете, какая это женщина? Что такое пулеметная рота и как девочка может командовать ею… Какую она поэтому знала лексику, какой у нее был синтаксис. Мы редактировали эту повесть совершенно замечательным образом. Я приезжал к ней в девять утра, она так назначала. Мы сидели где-то на протяжении полутора часов, и она, используя всю свою лексику, весь свой синтаксис, выражала мысли. Но я говорил, что это никуда не годится, все надо назад восстанавливать. А через два часа