И следом за отрядом князя Василия Шуйского в Кремль ринулись тысячи россиян, все, кто влился в восстание. Тут были и ночные тати, и сидельцы, коих освободил в дни свадьбы Лжедмитрий, и безместные попы, которых лишил приходов он же, и пьяные жонки из многочисленных питейных домов, открытых самозванцем. Весь этот люд рвался в Кремль потехи и грабежа ради царских и боярских покоев да винных подвалов, дабы пображничать там. Но этот люд ощущал на себе глаз честных россиян, тех, кто ворвался в Кремль не для потехи, а справедливости ради, противоборствуя поруганию земли Русской. И слышалось со всех сторон: «Поляки наших бьют! Да не посрамим России!» Это не то, что «бояр». Другой москвитянин ещё и удачи пожелает бьющему боярина. А вот когда «наших бьют», русских, — тут уж одна жажда: защитить брата по крови, хотя бы и ценою своего живота.

Неудержимой лавиной покатились горожане на иноземных пришельцев. И пошла гулять русская стихийная удаль по подворьям Китай-города и Кремля. Ляхи пытались защищаться, но лавина сметала всё на своём пути. Лишь в отдельных местах польские уланы сумели построить оборону.

Но было в этом стихийном движении и особой стати течение. Оно не затерялось в бушующем море. Направляемое твёрдой рукой, споро и точно двигалось к цели — и достигло её. Князь Василий Шуйский мигом домчал во главе своих сотен ратников до Успенского собора и, привстав в стременах, подняв над головою крест, громко крикнул:

— Россияне, други, дозвольте мне помолиться! — Он тут же мигом соскочил с коня, преклонил колени пред надвратной иконой Владимирской Божьей Матери, помолился: прошептал несколько слов молитвы и, поднявшись на коня, снова крикнул: — Будет на то воля Всевышнего, а наш удел достать из царского дворца расстригу и еретика Гришку Отрепьева. Вперёд, други! Да поможет нам Господь Бог! — И князь Василий — крестом, а не саблей — указал на царский дворец.

И вновь только те, кому Вседержитель повелел вершить праведный суд, помчались вперёд и, спешившись, ворвались в палаты царя, дабы найти его и покарать за причинённое России зло, вероломством и происком рождённое.

* * *

Лжедмитрия и Марину разбудил Пётр Басманов. Вбежав в опочивальню, он крикнул:

— Государь, спасайся! Вся Москва против тебя встала! — Он подал Лжедмитрию саблю и выбежал из опочивальни в сени, навстречу заговорщикам. Он встретил их далеко от царицыной спальни и сошёлся с боярином Михаилом Татищевым. И саблю занёс, и биться стал, да с кем — с другом, которого однажды чуть ли не ценою жизни спас от погибели в Белоозёрской ссылке. Но теперь по разную сторону крепостной стены оказались два друга-побратима.

— Где вор Гришка Отрепьев? — требовательно спросил Татищев.

— Опомнись! Здесь царя всея Руси опочивальня, — ответил Пётр.

— Ан врёшь, расстригу стережёшь! — И Татищев взмахнул клинком.

Пока бывшие друзья сражались меж собой и Татищев уже доставал клинком Басманова, подоспели новые силы Шуйского, сошлись с телохранителями Лжедмитрия. Завязалась скоротечная схватка.

В сей миг из опочивальни выбежал Лжедмитрий. Он схватил стоящий в углу бердыш и ринулся вперёд с криком: «Я вам не Борис Годунов, я покажу!» Но Басманов уже был убит, рынды отступали. И Лжедмитрий, нанеся два-три удара наступающим, стал пятиться.

Говорят, что в последние мгновения бытия в сознании человека пролетает вся его жизнь. Нет, с Григорием Отрепьевым этого не случилось. Как истинный игрок, он вспомнил недобрым словом боярина Фёдора Романова, который когда-то надел на него царский крест из сокровищницы Ивана Грозного и заставил играть роль царевича Дмитрия, вспомнил Ксению Годунову, которая хотя и была наложницей, но он чтил её за благородство души даже больше, чем законную супругу Марину Мнишек, хищного и чванливого зверька. Ещё он вспомнил ведунью Катерину, которую видел всего лишь два раза: в замке Мнишеков в Сомборе во сне и вот теперь недавно — всего лишь сорок дён назад, когда она предсказала ему до часа, до минуты его Судьбу. Нет, не дано ему было уйти от рока, от кары. Всевышний вершил суд строго и неукоснительно. Он предупреждал: не посягай на чужое, не предавай свой народ в угоду сатане и еретикам, носи своё имя гордо. Ничего этого он не исполнил. И кара Всевышнего оказалась неизбежной.

Последние шаги самозванец делал как дикий зверь, движимый не силой мужества, но силой смертельного отчаяния, лишь для того, чтобы увидеть своих врагов. Да прежде всего обхитрившего его князя Василия Шуйского. «Почему я не расправился с тобой раньше?! — воскликнул в душе Лжедмитрий. — Где ты, покажись?! Сойдёмся же!» Но среди наступающих в сенях князя Василия не было. И в Отрепьеве что-то дрогнуло, его охватил ужас, он бросил бердыш и побежал. Но в сенях не было возможности спрятаться. Оставалось скрыться в опочивальне Марины. Но и туда дорогу в сей миг перекрыли. От опочивальни на Отрепьева надвигались изменившие ему рынды. И тогда он метнулся к окну, распахнул его, вскочил на подоконник и уже во время прыжка почувствовал, что чья-то сабля достала его и рассекла бедро.

Он упал на землю, но не разбился. Его подхватили стрельцы Микулина, ещё преданные ему, и спрятали в небольшое строение, уцелевшее от годуновского дворца. Стрельцы перевязали Григорию рану. А тем временем отряд Шуйского окружил дом. Но стрельцы Микулина готовы были защищать царя до последнего. И тогда Татищев крикнул сотнику:

— Микулин, выдай нам самозванца, потому как не хотим твоей крови!

— А я твою пролью, если дерзнёшь шаг ступить к царю!

— Да не царь он, не царь! — кричал Татищев.

— Како же не царь, коль сами выбирали! — стоял на своём сотник.

— Тебе говорят, что он не Дмитрий, — поправил Татищева князь Иван Шуйский.

— И в сие не верю. Чем лясы точить впустую, Марью Нагих позовите. Если скажет, что это её сын, то вас живота лишим и свои отдадим за государя. Таков мой сказ царского окольничего.

Никто из отряда Шуйского не хотел давать этой отсрочки самозванцу. Да и сам князь Василий появился наконец, сказал весомо:

— Ноне же отправлю комиссию в Углич и велю привезти мощи покойного отрока-мученика в Москву. И чтобы подлинного привезли, — предупредил князь окружающих. — Помните: в правой руке он орешки держит, а в левой — хусточку. Сей же есть не Дмитрий, а Гришка Отрепьев — расстрига. — И Шуйский повернулся к боярскому сыну Григорию Валуеву, приказал: — Дай ружьё,