ты также не стесняйся, — обратился сыщик к Рябинину, который, придя несколько в себя, вопросительно взглянул на Митьку.

— Одевайся, — сказал ему коротко Митька, и Рябинин, продолжая дрожать, стал с трудом одеваться; пуговицы, крючки и пояс вырывались из его рук, не попадали в петли.

— А меня-то чего? — восклицала между тем Татьяна, — чего вы ко мне пристали? Я только что из больницы, а вы лезете.

— Ну, ну, полно ломаться, вставай, не строй барыню.

— Помилуйте, господин Веревкин, праздник скоро, а вы берете, меня. Ей-Богу, я ничего не знаю. Пустите, пожалуйста.

— Одевайся, одевайся, — стоял на своем Веревкин.

— Да пожалейте меня, господин Веревкин, — молила Татьяна, — я, ведь, никуда не хожу.

— Одевайся, одевайся... — твердил сыщик,

— Вот не пойду, хоть зарежьте меня, не пойду! — со злостью воскликнула Танька, вскочив с кровати.

— Одевайся, одевайся, — однообразным тоном произносил Веревкин, бесстрастно глядя на нее.

— Ну, вот не пойду, да и только. Что это в самом деле! выдумают, Бог знает что, и тревожат ночью, — волновалась Танька, набрасывая тем временем на себя юбки, натягивая чулки и ботинки.

— Одевайся, одевайся, — как маятник, продолжал Веревкин, и все, повинуясь ему, с протестами спешили одеваться под взглядами полицейских; они вкладывали руки не в те рукава, правый ботинок натягивали на левую ногу, сердились и бранились за то, но одевались, как приказывал сыщик. Федька сначала корчил из себя больного, но в конце концов также оделся.

Наконец все были готовы.

— Становись тут, — приказал Веревкин, и вся компания отошла в угол, мрачно глядя на полицейских. «Поищи!» — обратился сыщик к своим товарищам, и те бросились рыскать по комнате, переворачивали постель Таньки, раскрыли сундук и стали шарить внутри, выбрасывать на пол вещи, к великому огорчению побледневшей Таньки. «Вот еще, ей-Богу, — чуть не плача прошептала она, — и чего они ищут, Господи?» — и отворачивалась, чтобы не видать, как сыщики без сожаления обращаются с ее добром.

— Да оставьте наконец, — не выдержала она, — ничего там нет.

Долго рылись полицейские и ничего подозрительного не нашли, за исключением небольшого ломика, который Веревкин положил в карман.

Все вышли на улицу, около каждого из арестованных стал агент или городовой, и небольшая группа людей направилась молча по темным улицам, нарушая тишину своими общими шагами. Скоро все достигли полицейского участка и вошли в дежурную комнату, где на клеенчатом диване с торчащей из прорех соломой спал с шашкой на боку околоточный надзиратель. Его разбудили, но он, усевшись, недовольный, долго зевал и тер кулаками глаза. Наконец он выслушал доклад Веревкина и стал лениво записывать в книгу имена и фамилии, какие говорили ому задержанные. Когда все окончилось, он так же лениво достал из ящика стола ключи, зевая протянул их городовому и затем снова улегся, повернувшись лицом к спинке дивана.

Городовой взял ключи, тронул Митьку за плечо и сказал: «пойдем», и все, не говоря ни слова, пошли за городовым в сопровождении агентов. Они прошли через двор, вошли в слабо освещенный длинный коридор с рядами дверей, в которых были вырезаны окошечки; на каждой двери висел большой замок. Навстречу им лениво поднялся городовой, пробужденный от сна в сидячем положении на табуретке. Городовой стал отворять двери и впускать в каждую камеру по одному из арестованных. Таньку пустили в общую женскую. Затем двери опять были заперты, и городовой ушел с агентами, унося ключи.

В камере, куда был впущен Рябинин, горела небольшая лампочка, и он различил спавших на нарах, как в ночлежке, двух человек, оборванных и растрепанных. Они хрипели и стучали ногами о доски своего ложа. Рябинин стал посреди камеры и долго раздумывал о том, как ему быть? Он совсем упал духом. Догадываясь, что их взяли не напрасно, он, вместе с тем, никак не мог понять, откуда узнали полицейские о том, что его товарищи совершили кражу. На него произвел гнетущее впечатление Веревкин, этот полицейский без формы, наряженный в платье частных людей. Он никогда не видел таких представителей власти, и до сих пор ему вообще не приходилось сталкиваться с полицией.

Наконец Рябинин почувствовал усталость от стоячего положения. Он медленно подошел к нарам, взобрался на них и сел в углу в безотчетном страхе, парализовавшем его ум и волю. Так он сидел до рассвета, пока не обессилел и. лег на нары, дрожа от холода. Он погрузился в сон, но когда услышал лязг ключей, то сейчас же поднял голову.

— Ступай в сыскную, — сказал городовой и повел его с собой.

VI.

В арестантской комнате сыскного отделения собралось уже много народа. Тут были нищие, люди в крахмальных рубахах и сюртуках, крестьяне в поддевках и парни в сапогах и пиджаках, надетых поверх рубах с косыми воротниками. Были, старухи и подростки, девушки, несколько извозчиков и человек в ливрее швейцара. Много всякого люда натаскали для допросов в сыскное отделение. Увидел здесь Рябинин и своих: Митьку, Таньку, Сеньку да Федьку, которые улыбнулись ему. Его удивили эти улыбки. Видел он, что другие задержанные смеялись и оживленно разговаривали между собою, ругались и спорили. Его все это удивляло и интересовало. Он побоялся подойти к своим, но те приблизились к нему и стали расспрашивать, много ли было народа у него в камере. Никто не жаловался, только Танька упомянула о том, что у нее от холода стало ломить хромую ногу. И вот во время беседы и общего крика Рябинин услышал, как Митька шептал ему ясно на ухо: «смотри, ни в чем не признавайся, пусть хоть режут тебя, не бойся, ничего не будет, слышишь!» — и Рябинин в знак согласия кивнул несколько раз головой.

Скоро их стали звать на допрос. Первым потребовали Митьку.

— Что же, Корявый, коли попался, говори уже, — обратился к нему спокойно Веревкин.

Митька пожал плечами.

— Ни в чем я не попадался, не о чем и говорить мне.

Тогда Веревкин подошел к нему вплотную и начал уговаривать сознаться.

— Я тебя прошу, — говорил он, — даю тебе слово, что отпущу тебя и еще двадцать пять рублей дам, только скажи, где шкатулка. Пойми, там векселя, никому ненужные бумаги; если бы не важное дело, я бы тебя не просил.

Но Митька пожимал плечами и усмехаясь, глядя себе под ноги он твердил одно: «ежели бы я знал, ей-Богу, сказал бы, мне