Об инциденте с директором школы отец, разумеется, ничего не рассказал, совсем ничего. Клара сама заговорила о деньгах. (У нее было хорошее чутье в выборе подходящего момента, а этим утром она заходила в банк.) Она подождала, пока ребенок заснет — у него никогда не должно было появиться даже подозрения, что родители о чем-то спорят, — так что отец уже пришел в теплую комнату и как раз собирался снять брюки.

— Карл, — прошептала она и тихонько прикрыла дверь, — в этом месяце ты снова потратил в два раза больше, чем заработал. — Отец снял кальсоны. — Книги! — Она чуть повысила голос. — Когда ты читаешь эти книги? — Отец натянул пижамные брюки. — А твои пластинки! Ты покупаешь больше пластинок, чем можешь прослушать! — Отец снял сорочку, сжал губы, вены на висках налились кровью. — Ты даришь мне дорожный несессер, — сказала Клара так громко, что посреди фразы прижала ладонь ко рту, — а я не могу радоваться дорожному несессеру, — ее голос звучал теперь приглушенно, — если он стоит двести франков и я никуда не езжу.

Отец, весь красный, надел пижамную рубашку, застегнул пуговицы, первую, вторую, последнюю, и поднял голову.

— Скажи что-нибудь, Карл, — почти крича, умоляла она.

И тут отец взорвался:

— Деньги! Ты и твои деньги! Разве я когда-нибудь забочусь о деньгах?

Он распахнул дверь, перед ней на корточках сидел ребенок, прижимая ухо к дверной филенке. Дверь так неожиданно открылась, что он упал в теплую комнату прямо к ногам отца, а тот перешагнул через него и стремительно вышел в коридор.

— И вообще, — прокричал он уже от входной двери, — в демократической стране должно караться законом, если руководство школы сотрудничает с налоговым управлением. — И он захлопнул за собой дверь.

— Налоговое управление?! — пронзительно закричала Клара и взяла ребенка на руки. — При чем тут налоговое управление?

Отец выскочил из дома и налетел на садовую калитку, которая после этого еще много лет висела криво. Было темно. Ни луны, ни звезд. По полям полз туман почти в человеческий рост, так что отец впотьмах спотыкался о комья земли, корни и камни. Когда он глядел вниз, то не видел даже пижамных брюк, не говоря уж про ноги. Только его голова плыла по этому бескрайнему туманному озеру. Некоторое время он, тяжело дыша, бродил в этом тумане, исходил все поле вдоль и поперек. Далеко в лесу прокричала какая-то ночная птица. Послышался лай собаки. Один раз он упал, и его голова тоже оказалась в тумане. Пока он не поднялся, перед его глазами был млечный мир. Замерзнув, ведь на нем была только пижама, отец пошел обратно. Клара в детской пыталась успокоить ребенка. Дверь была полуоткрыта.

— Почему папа так сердится?

Отец прошел в теплую комнату, заполз под одеяло, и, когда через полчаса Клара тоже легла в постель, он уже спал, или почти спал. Сквозь сон он почувствовал, что она положила руку ему на плечо, и услышал ее шепот:

— Деньги есть деньги, ничего тут не поделаешь. Я в этом не виновата. — Ее голос был не громче дыхания.

Отец ухмыльнулся и повернулся на другой бок. Клара тоже попыталась заснуть…

Дисциплинарное разбирательство закончилось через месяц. Комиссия, состоявшая из учителя физики и учителя географии — оба они были доверенными людьми директора школы — и представителя департамента образования, пришла к выводу, что отец представляет угрозу общественному порядку, а в том, что касается налоговых упущений, действовал с целью обмана. Его следует немедленно уволить из школы. Но регирунгсрат, который отвечал за трамваи и образование, а следовательно, и за моего отца, вызвал его к себе, лишь только прочитал ужасное сообщение. (Ведь они были членами одной партии.) Как и директор, сидя боком на столе — правда, он был повыше его ростом, — регирунгсрат протянул отцу бумагу с заключением комиссии.

— Товарищ, — сказал он со вздохом, — если к концу сегодняшнего дня, до десяти вечера, ты не оплатишь налоговую задолженность, плюс пени за просрочку платежа, плюс штраф, даже я не смогу ничего для тебя сделать.

Отец открыл портфель, бесформенное кожаное чудище, где, кроме всякой учительской ерунды, лежали словарь «Sachs-Vilatte» и завтрак. (Особенно он любил булочки с сахаром из пекарни Якоба.)

— Школьная реформа, — начал он, — мы должны наконец провести школьную реформу. Это твое предвыборное обещание. Вот. Все готово. — Отец вынул папку с бумагами.

Регирунгсрат уже пересел на стул и теперь катал по столу модель трамвая.

— Школьная реформа? — спросил он и посмотрел на папку. — Кто говорит о школьной реформе?

Отец с изумлением смотрел то на папку, то на трамвай:

— Я! — Повернулся на каблуках и вышел из кабинета. Очень может быть, что он хлопнул и этой дверью.

Дома, не медля ни секунды, он схватил телефонную трубку и позвонил Тильде Шиммель, единственному богатому человеку, который вспомнился ему по дороге домой. Но к телефону подошла не она, а ее муж.

— Я продам вам мои пластинки, — сказал отец. — Пять или шесть тысяч штук. Карузо. Буш, оба Буша, Слежак, Рахманинов, все. Весь Тосканини. Луи Армстронг.

— Сколько? — спросил Эдвин Шиммель.

Отец с точностью до сантима назвал сумму своего долга.

— Деньги мне нужны сегодня.

— Договорились, — ответил Эдвин Шиммель и повесил трубку.

Отец опустился на стул, положил руку на сердце и несколько раз шумно вдохнул. Он вспотел, его знобило. Так он сидел, мучаясь болью в груди, пока шофер Эдвина Шиммеля не позвонил в дверь. (За воротами стоял «роллс».) Отец взял деньги, рассовал их по карманам, сел на велосипед и отправился в город. В налоговое управление он приехал, как раз когда чиновник собирался запирать дверь.

— Вам повезло, — сказал чиновник.

— Правда? — откликнулся отец.

Он заплатил свой долг и получил от невозмутимого чиновника квитанцию.

— Всего хорошего.

По пути домой он купил розы для Клары, ровно восемьдесят штук, по одному цветку на каждый год жизни — Клариной и своей. Денег у него при себе не было, поэтому он попросил выписать ему счет.

Когда умер отец отца, его сын — мой отец — должен был по старому обычаю предков забрать из родной деревни его гроб, чтобы похоронить покойного. Война все еще продолжалась, но была уже далеко. Поезда перевозили теперь не только солдат, поэтому отец сел в скорый поезд, не то что в первый раз, когда он шел пешком, потом пересел на пригородный, в один из тех старых вагонов, где у каждого купе своя дверь, и, наконец, на почтовый автобус, который довез его до самой дальней точки сужающейся к концу долины, которая была окружена крутыми горами, — до хутора, вокруг него, словно стены, возвышались отвесные скалы. Казалось, здесь кончается мир. Места ровно столько, чтобы шофер смог развернуться. И все же на этих нескольких домиках мир не кончался, потому что мой отец пошел дальше, пешком, по извилистой тропинке вверх по склону горы, потом через лес, пахший грибами, в нем лежали древние, заросшие мхом поваленные сосны. Один раз очень близко показался олень и скрылся в чаще. Дятлы долбили по стволам, ворковали горлицы, кричала кукушка. Отец посчитал — кукушка прокуковала тринадцать раз, хороший знак. Ручей, через который были перекинуты мостки — два положенных рядом ствола, — шумел то справа, то слева. Тропинка была такой крутой, что отец все время останавливался, переводил дыхание и отирал пот со лба. Он даже выбросил в ручей сигарету после первой же затяжки. Наконец лес кончился; дальше лежали только горы, не покрытые снегом, а далеко вверху виднелся острый скалистый гребень хребта. Тридцать лет тому назад, в день своей инициации, выбравшись из ущелья, где его едва не поразила молния, именно здесь он вышел к этому ручью и тропинке. Теперь тропа стала шире и почти отлогой. Порхали бабочки, носились, делая крутые виражи, зяблики. Синее небо, высоко в небе — солнце. Ласковый ветерок. Отец шел по знакомой тропе, почти уже дороге, и скоро добрался до скалы из белого известняка, похожей на пальцы гигантской руки. Перед ним, как когда-то давно, лежала деревня: дома — черные деревянные кубики с остроконечными гонтовыми кровлями, которые стояли на деревянных опорах с круглыми каменными плитами, похожими на боровички; коровники. Тропа сделала мягкий поворот по склону с еще серой, почти черной травой. Первый дом, кузница, стоял без окон. Несколько отверстий с крошечными занавесками, больше ничего. Перед дверью — гроб, всего один. Отец дотронулся до него и взглянул на дом, никакого движения, там никого не было. Тогда он пошел дальше. Деревенская улица по-прежнему напоминала застывшее каменное море, но лужи из мочи мулов и крапива исчезли. Отец вдыхал деревенский воздух как целебный бальзам. Когда он вышел к деревенской площади, верхнему краю того амфитеатра, зазвонил колокол Черной часовни — может, приветствуя его? — из дверей домов вышли, весело смеясь, мужчины и женщины и устремились к постоялому двору, перед которым, как и раньше, как и всегда, стояли гробы. Некоторые женщины танцевали, их мужья весело переговаривались, бросали в воздух шапки, и все так ловко передвигались по неровным булыжникам, что в мгновение ока оказались внизу около постоялого двора, в котором и скрылись, так же весело толкаясь, как когда-то давно, в день его инициации. Так что отец, шедший очень осторожно, добрался до постоялого двора снова в полном одиночестве. Только несколько солдат из интендантских войск чистили своих лошадей. (Тут же стояли два или три мула, тершиеся мордами о морды лошадей.) Над дверью висела красная — красная! — металлическая табличка с рекламой пива «Зальмен». Отец протиснулся между гробами и вошел в зал. Он оказался пуст — а куда же подевались все мужчины и женщины? — в нем был только один офицер, капитан, он сидел, расстегнув китель, за столом и ел суп. Черный мучной суп, отец знал это блюдо и сразу почувствовал его запах; офицер, как и положено, вылил в тарелку полбокала красного вина. Отец поздоровался — тот в ответ только взглянул на него — и сел за дальний столик, над которым висела застекленная полка, на ней стояли кубки, призы давних соревнований на самый ровный штабель гробов, и ящик общества взаимного кредита. Отец снова услышал жителей деревни, своих предков: они шумели в соседнем зале. Много голосов. Они что, всегда отмечают какой-нибудь праздник, даже в будний день, в обеденное время?