Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А потом опомнилась, прислушалась да поняла: опоздала. Никто разговоров не разговаривает. Спать все легли. Прежде-то, на свое счастье, раньше богатырей засыпала, уж больно понежиться на перинах любила. И правильно делала!
Первым всхрапнул и длинно, с присвистом, выдохнул Светик. Следом хриплую руладу завел Савелий. Ровно медведь в берлоге, заворчал Михайла. Совсем негромко и почти музыкально присоединился Акмаль. Размеренно похрапывал Анжей. Зловеще всклекотнул Ратмир. Последним в общий хор, затмив и заглушив всех, вступил наконец Олешек, храпевший так басисто и громоподобно, что, казалось, стены вздрагивали, а земля ходором ходила под избой, и чудом не осыпались ее бревна.
Спали воины сном крепким, богатырским. И храпели — тоже по-богатырски.
Улеглась царевна в своей постели и поняла, что и прислушиваться-то уже и ни к чему. И под лесенкой у нее все отличненько слышно. Да что под лесенкой — вон, в закуте посуда дребезжит от храпа молодецкого! И как это она прежде не просыпалась от такой оказии посередь ночи? Знать, хорошо спалось ей в лесной избушке! И главное — как теперь-то уснуть?
Алька сунула голову под подушку и попыталась зажать ухо. Лучше не стало. разве что теперь еще дышалось тяжко.
Долго так царевна маялась, да спасу никакого не стало. И спать ведь хочется — и не можется никак! Пришлось, скинув одеяло, вставать да красться наверх — вдруг чего придумается?
Ой, срам-то какой, в ночной рубахе к мужикам в опочивальню ночью красться… а что делать! Спать-то хочется.
Олешеково ложе от лестницы первым оказалось. А потому последние ступеньки вовсе непросто дались — так и казалось, будто снесет сейчас громовым раскатом!
На цыпочках подкравшись к спящему богатырю, Алька, замирая от собственной храбрости, протянула руку — да и зажала Олешеку нос.
Причмокнув губами, парень что-то проворчал во сне — и открыл рот. Сделал глубокий вдох — грудь его поднималась так, ровно кузнечные мехи воздухом надувались — а потом разом выдохнул. Да с таким звуком, будто целая гора камнями осыпалась да рухнула.
Тут-то царевну и за малым и не снесло. Едва за нос богатырский удержалась. А Олешек теперь-то, с открытым ртом, пуще прежнего разливался.
В отчаянии зажав уши руками, Алька опрометью кинулась вниз. А то ведь эдак и оглохнуть вовсе недолго!
Пришлось бежать к закуту — искать остатки хлеба утрешнего, да хлебным мякишем уши затыкать. Не сказать, чтоб стало уж больно легче, но если кроме того мякиша еще и подушку приладить, глядишь да выйдет чего путного… или не выйдет…
Виделись царевне в эту ночь чудища с избу ростом. Будто бы окружают они ее, рычат-всхрапывают на семь голосов, земля под ними трясется… а Алька им по мордасам веником, веником. “Ишь, пылюку развели!” — кричит…
И только, казалось, глаза закрыла, да сном неспокойным забылась — а и впрямь трясут ее уже.
— Просыпайся, сестрица! Вставай, всю науку пропустишь! Петух-то уж пропел.
Это ж кто такой бесстрашный, кому жить надоело здесь?!
Впрочем, выяснять это лучше бы не сейчас. Потом… как-нибудь…
А петух и впрямь уж за стенкой где-то заливается. Голосистый, под стать хозяевам — даже сквозь хлебный мякиш слышно!
— В суп его! — промычала царевна, глубже зарываясь головой под подушку.
— Даааа, — деланно-тяжко вздохнули над ней. — Тяжела доля воинская!
— Может, водичкой колодезной? — спросил еще кто-то… бессмертный, видать!
Царевна с рычанием рывком села на кровати. Братцы, стало быть. Добрые. Водичкой, значит. Колодезной. На петухах. Ну, братцы… погодите!
Алька бежала третий круг.
На первом она, только хмыкнув, рванула вперед так, что пятки засверкали — и мгновенно обогнала всех богатырей. Даже загордилась собой самую малость. Ну и пусть она здесь одна ровно котенок слабенькая — зато вон какая быстрая! Правда, дружное хмыканье эхом вслед заставило чуток насторожиться. Ну да то, наверное, из зависти да от восхищения!
Мимо курятника с гордо восседающим на колышке петухом царевна промчалась с самым независимым видом. Она теперь не гостья, не приживалка и не кто-то там на побегушках, а полноправная ученица, и бежит вместе со всеми! А корма той противной птице пусть кто-то другой задаст.
На втором круге Алька даже нагнала Савелия, размеренной трусцой бегущего еще первый, и усмехнулась. Правда, сама она уже успела запыхаться, а вот у богатырей — всех! — даже дыхание еще не сбилось. Ну да она уж все равно первая — можно теперь и сбавить чуток ход.
К третьему кругу стало тяжко. Михайла велел бежать пять — а у нее уж и теперь дыхание перехватывало.
На четвертом круге обогнали ее все поочередно. Разве что Светик оглянулся сочувственно.
На пятом… бежать Алька не могла давно. В груди все горело огнем. С трудом переставляя ноги и уже не обращая внимания, кто там еще где бежит, царевна заставляла себя продолжать двигаться. Она сможет!
Мимо курятника… вот стервец, так и сидит там и смотрит эдак снисходительно! Эх, курятинки бы… Мимо загона с козой, мимо сараев, амбаров, огородика аптекарского, конюшни… вот уже угол дома, завернуть только осталось…
Завернув, Алька едва окинула взглядом богатырей — давно добежавших и уже крутивших в руках какие-то палки… да и рухнула, будто подкошенная. Но ведь смогла же!
— Ну вот, — как ни в чем не бывало молвил Михайла. — Все, гляжу, и размялись. Теперь и позаниматься можно!
Царевна с трудом приподняла голову, все еще пытаясь отдышаться, и неверящим взглядом уставилась на главу отряда. Да он издевается!
— У меня ноги не ходят больше! — сообщила она очевидное. — Я пять кругов пробежала!
— Так ведь не на руках же! — радостно откликнулся Анжей.
…Палку тоже пришлось взять. Обычный такой дрын деревянный, со всех сторон гладко тесаный. Оказалось вдруг, что меч давать никто царевне в руки пока и не собирается. И даже обижаться вроде не на что — все такими же дрынами машут. Да так, что и залюбуешься!
Делает резкий взмах Михайла на выдохе — и тотчас подхватывают другие воины, будто танцоры, единым движением. Перебрасывают палку из руки в руку, крутят, ровно мельницы ветряные, тычут, будто копьями…
Только царевне любоваться было некогда. Потому как не выходило у нее самой пока — ни взмахивать тем дрыном, как надо, ни крутить. Одна она из строя выбивалась, топчась со своей палкой и роняя ее без конца.
А Михайла еще и приговаривал, что для умелого воина всякая палка — оружие. А неумехе и меч-кладенец не поможет.
Вскоре руки болели не меньше, чем ноги — на которых, к слову, приходилось к тому же то приседать, то подпрыгивать, то вышагивать павою.