16 ноября 1991 года состоялся первый вечер — открытие зала. Мы вывели на сцену тех, кто присутствовал на открытии Дома актера в 1937 году. Это были Иван Козловский, Николай Анненков, Ольга Лепешинская, Асаф Мессерер, Софья Пилявская. Позже я узнала, что на открытии в 37-м присутствовала и Мария Владимировна Миронова.

Наконец у нас есть дом, пусть маленькая, одна на всех, но своя комната, есть зал, зритель и жажда действовать.

Вдруг срочно вызывает Губенко. Сообщает, что был в мэрии и договорился — здание бывшего Министерства культуры СССР передадут той организации, которую назовет он. И он предлагает его нам, Дому актера. Я лепечу что-то невнятное: «Оправдаю доверие. До конца дней у вас останется свой кабинет в этом здании…» Губенко дает мне наказ, чтобы завтра в 8.30 десять-двенадцать корифеев сцены сидели в приемной Лужкова. И корифеи, мои милые борцы — Вертинская, Этуш, Табаков, Ширвиндт и другие — встают ни свет ни заря и собираются в приемной. Входит Лужков, видит эту компанию, радостно удивляется, приглашает в кабинет. Светский разговор длится час-полтора, и под конец, как бы между прочим, Губенко кладет перед мэром распоряжение о передаче здания Дому актера. И хотя еще не все визы собраны, Лужков (спасибо ему за быстроту решений!) подписывает.

Я считаю, что одного этого поступка достаточно, чтобы считать, что Николай Николаевич Губенко не зря был министром. Хотя всегда обидно, когда актеры, да еще такие мощные, как Губенко, тратят свой творческий потенциал на административную работу. Но, поскольку актер — существо эмоциональное, его поступки, даже на посту министра, — человеческие.

* * *

Никто не верил, что дом на Арбате можно обжить. Михаил Жванецкий на открытии сказал: «Нельзя сделать в КГБ ресторан, а в Министерстве культуры — Дом актера. В этом здании принимали спектакли, давали ставки. Здесь брали за горло». К счастью, любимый мною мудрый Жванецкий на этот раз ошибся.

Мы постепенно обживали новый дом. Я не представляла, что делать с фойе — таким холодным и отталкивающим. Обращалась к художникам. Они говорили: «Это мрамор, его можно оживить, если пустить по нему большие куски ткани». Какие ткани?! За свет расплатиться нечем. И меня начинает преследовать идея: чтобы великий фотохудожник Валерий Плотников хоть ненадолго повесил бы в фойе свои фотографии. Я с Плотниковым даже не была знакома. Однажды где-то встречаю его, осторожно обращаюсь с просьбой. И он, не раздумывая, соглашается. Плотников оживил фойе второго этажа. А сам фактически стал жителем этого Дома. Он женился на нашей сотруднице, он празднует здесь все свои даты. Он любит Дом. А я уже и забыла, что он — великий Плотников, и числю его родным человеком.

После пожара актеры звонили и первое, что спрашивали: «А кабинет Эскина уцелел?» К счастью, уцелел. Мебель из того кабинета и сейчас стоит у меня: папин стол, кресла, диван, на котором сидели многие великие люди — вплоть до Поля Робсона. По-прежнему держу пианино. Как инструмент оно не существовало уже при папе. Но до сих пор, случается, кто-то здесь репетирует, хотя все настройщики мира отказались за него браться. Лампы, фотографии, картины — почти все папино. Зеркало тоже, только тогда оно находилось не в кабинете, а в коридорчике перед ним. Там члены общественного совета снимали одежду и вешали ее в шкафы. Это была великая привилегия. Если человеку говорили, что он может раздеться там, это означало его признание. А смотрелись все актеры в это зеркало.

Раньше я даже не знала, когда день рождения Дома актера. Мы его не отмечали, проводили лишь открытие и закрытие сезона. После пожара заглянула в книгу отца и впервые увидела строчку, написанную мелким шрифтом: «Когда открылся Дом актера — это было 14 февраля 1937 года — страна отмечала столетие со дня смерти Пушкина, и первым нашим вечером был пушкинский…» Я опешила. Мне это показалось какой-то мистикой: сгорел он тоже 14 февраля.

* * *

Неожиданно мне приносят правительственный конверт с указом президента Ельцина. Согласно указу, наше здание передается из муниципальной собственности в федеральную и переходит в управление Министерством культуры. А у министерства были свои планы в отношении здания.

Так совпало, что на следующий день в нашем зале назначен сбор московской театральной общественности. Теперь я уверена — это был знак свыше.

Утром звонит Николай Николаевич Губенко и просит встретиться до собрания. На встречу приходят также министр культуры Евгений Сидоров и Михаил Ульянов.

Свыше опять подоспела неожиданная помощь: в кабинете появилась съемочная группа «Авторского телевидения». Журналисты не в курсе событий, просто решили взять у меня интервью. Таким образом, наши отношения выясняются перед камерой.

Идем в зал. Ульянов отчитывается о деятельности СТД и вынужден сказать о Доме актера. Поднимается шум, актеры требуют, чтобы я выступила. Говорю сдержанно, но уверенно: «Указ нарушает предыдущую договоренность, и это несправедливо». Со страстными речами в защиту Дома выступают Элина Быстрицкая, Сева Шиловский и другие.

В результате появляется новый указ Ельцина. У нас опять праздник после очередного этапа борьбы. Теперь надо оформить отношения с Госкомимуществом, во главе которого — Анатолий Борисович Чубайс. Мне совершенно все равно, что думают и говорят об этом человеке. Я верю в него, хотя знаю, что он не только невероятно целеустремлен, но и упрям, даже когда не прав, а бывает и такое. Мы подписали договор об аренде здания на Арбате на 49 лет. И очень важно, что в договор со слов Чубайса вписано «без арендных платежей». Это дало нам возможность встать на ноги, научиться хозяйствовать и заняться благотворительностью.

* * *

Не могу не сказать еще об одном человеке, который был в курсе всех перипетий с Домом и опекал нас, — это Наина Иосифовна Ельцина. Я познакомилась с ней благодаря Марии Владимировне Мироновой. Наина Иосифовна приходила в Дом актера. Меня всегда восхищало, как она проста, умна и невероятно элегантна. И как трогательно она объясняла поступки Бориса Николаевича. Я помню, был фуршет в нашем ресторане, совпавший по времени с началом чеченского конфликта. Наина