Антон очнулся от холодка где-то на заднем дворе, среди мусорных баков, на куче старых газет. Рядом лежал Фиглин и стонал во сне. Трудно было назвать одеждой ту мятую рвань, что осталась от их белых костюмов. Стояло раннее летнее утро. Антон хотел было подняться, но его облаяла махонькая розовая собачка на поводке, который держала Ася Цап. Она стояла над ним: свежее, легкое, прекрасное, бессовестное чудовище. В узенькой юбочке цвета вишни и в лиловатом пиджачке из файдешина, наброшенном на плечи, смело утвердив среди мусора ноги в сливочных лодочках на высокой шпильке. Антон смотрел на ноги, сплошь покрытые адовой татуировкой: змеи, черепа, розы, клинки, сплетенные факи — и молчал.

— Пора наконец что-то ответить? — Ася присела на корточки поближе к его лицу и сняла дымчатые очки от солнца.

— Если одному дано без меры сластей, — ответил Антон, — то всем другим так же без мерь! роздано боли. Больно, когда ты становишься коленями на стул. Больно, когда опять начинается день. Больно, когда он кончается. Больно от запаха цветов, больно от солнца, больно от прикосновения к ушам, к губам, к руке. Невыносимо, когда из тебя извергается кал. Невозможно понять, почему ты ешь и всасываешь в себя нарезанные вареные кусочки чужой жизни, которая называется пищей. Ужасно, что любовь кончается напряжением жилистого отростка. Еще ужасней, что стоило тебе только родиться на свет, как тебе орут во весь голос — ты же умрешь, а знание о собственной смерти — огромная рана, которая всегда и всюду с тобой. В ней ползают черви страха. В чем смысл нашего рождения? Почему мы приходим в мир через пол? Почему он так беспощаден? Зачем колется шип розы? Зачем наслаждение озаряет порок? Зачем провидение идет позади искушения? Почему человек так отвратителен? Почему острое колется, а горячее обжигает? Как видишь, вопросы можно продолжать без конца… ответ знает только Бог… но почему тогда он молчит? почему ни один вопрос не одарен ответом, зато так прещедро и зло унавожен болью?! Что должно взойти на том поле, если в человеке нет человеческого смысла? Ответь мне!

— Ответ знает только ветер… — Ася резко встала и быстро пошла прочь широким шагом смятения, волоча за собой напуганную собачонку.

— Э-э-э… — очнулся Фиглин, — я весь воняю.

— Куда ты меня затащил, урод?

— Я ничего не помню…

От них пахло мусорным баком: руки испачканы жижей, лица — углем. Просыпается тяга к чистому телу, и Фиглин уводит Алевдина в Сандуны, к банщику Боре Брызгуну, им повезло — сегодня вторник, банный выходной день, Сандуны закрыты для московского хамья и термы пусты, если не считать горстки голых блатников. Столичные термы подернуты нечистым жирком, лимонно-алые витражи мутны, ступеньки в воды бассейна осклизлы, высокие диваны, крытые — бархатом, засалены, но… но безлюдье придает анфиладам вид омытости, безмолвие — вид прозрачности; широкие потоки света из витражей окрашены стеклянным шафраном. Трезвея от одинокости, закутанные в белые простыни, Фиглин с Антоном выходят из сауны в моечный зал. Как хорошо тяжело дышать и слышать, как вдоль спины катят белые виноградины пота. Вода в бассейне — неподвижный берилл, бултых: фрр, брр… чпок, сплюх… плутая в лепестках жидкой розы, Алевдин с удивлением разглядывал воду в ладонях, следил, как переливаются слабыми красками спектра струи, отпущенные на волю из рук, как живые нити скольжения играют в потоках косого шафрана. Даже Фиглин имел в воде вид блекло-опаловой драгоценности с глазами из хризолита. Значит, чистота возможна? Значит, что-то незримое прекращает отвратное колебание чаш, и весы замирают в состоянии равновесия — а только в равенстве частей хаос отступает перед гармонией творения. Фиглин устало рассматривает мягкий фурункул на собственной руке, любуется его розоватой нежностью, валерами желтизны и белизны жемчуга с окрасом крови. Идеал чистоты прост — колыхание солнечной сетки на всплесках бассейна.

Пока они купаются в отроге ада, их одежды приводят в порядок в сандуновской чистке — бежит горячий утюг по сырой складке. Настороженно оглядев свои отражения в необъятном трюмо, учитель и ученик из школы самоубийц выходят под открытое небо. Кажется, наступил август, мерещится теплый московский вечер. Антон с Фокой ловят такси на Манежной площади, и вдруг оклик: Аскилт! Рядом тормозит машина, сизый БМВ, опускается забрызганное дождем черное стекло. Мелисса!

— Девочка, здравствуй. Выходит, ты есть? — Фиглин первым приходит в себя и шутовски плюхается на жирные колени, ловит губами смуглую ручку и пытается покрыть поцелуями. Но рука отдернута. И брезгливо.

Из машины выскакивают вечные братцы — Фиглин бесцеремонно отринут, а Антона впихивают на заднее сиденье. БМВ мягко трогает с места. Фиглин успевает вскочить и заплевать заднее стекло: он в отчаянии — жертва жадно похищена. Так пусть хотя бы плевки скажут христосику, что мир — это падаль, ребра гнилой свиньи — клетка для человека.

— Я тебя искал! — Обыкновенность собственной фразы, обращенной к Мелиссе, житейская интонация голоса, тон обиды ошеломили Антона: он забыл, что жив.

— Мы были в Вене, — глаза Мелиссы полны слез, — вернулись вчера. Я искала тебя весь день, негодный!

— Зачем?

— Я хотела, чтобы ты знал: я разлюбила тебя.

— Почему?

— Ты — теплый. А в самой середке даже жидкий и липкий.

— Останови машину!

Антона колотит невозможность любви: Мелисса, где ты?

— Нет. Я хочу видеть, как ты мучаешься. — Она так прекрасна, что на нее невозможно смотреть без отчаяния.

— Послушай, ты — отвратительна, — взорвался Антон, — выплюнь соломинку для коктейля! сколько можно смаковать кровь! пиявка!

— Меня еще никто так не оскорблял! — зааплодировала Мелисса в слезах. — Браво. — Но тут же взяла серьезный тон: — Ты хочешь сказать, что я не имею права смаковать жизнь, потому что бесплатно? А вот это видел?

Она загнула рукав мужской рубашки черного шелка и показала край белого бинта: запястье туго забинтовано.

— Я вскрыла вены, но неудачно…

— Вены в Вене? Ты знала, что тебя спасут, — рассмеялся Антон горьким смехом изгнанника. — Ты караулила шаги и сделала так, чтобы тебя нашли в последний Момент. Это только интрига. Игра в прятки! фу…

Тут он впервые попал в точку — Мелисса побледнела; братья мрачно переглянулись.

Пауза.

— Да, это был финт, — собралась она с силами для признания, — но я играла с собой, черт возьми. Я просто еще боюсь боли, но, клянусь, мерзкий теплый Аскилт, что я уже научилась ее почти не бояться. И кто знает, что будет в следующий раз. Ты возьмешь свои слова обратно!

БМВ завернула во двор и остановилась у гаража.

Братья вытащили Антона к железной двери, но швырком наземь дело не кончилось. Этот гад достал ее, сказал старший. Он научился игре, добавил средний. Он выиграл: она может покончить с собой назло. Теперь мы бессильны, подвел черту младший. Ну падаль! После чего Антон был избит. Впервые за три месяца вавилонского заплыва через Стикс. И избит жестоко — кулаками, пинками ног — щедро и скупо — кастетом. Уже после первых ударов он потерял сознание, а очнулся от чужих прикосновений — кто-то легонько похлопывал по щекам, дул в лоб. Антон разлепил левый глаз, правый был заляпан кровью из рассеченной брови; то была Мелисса, сияние глаз, полных прежних слез.