– Шиповниковое? – опешил Колька. Он не любил сладкое и понятия не имел, какое бывает мороженое. – Найдем, – уверенно пообещал он. – Хоть шиповниковое, хоть… одуванчиковое.

Одуванчики золотились в траве вокруг стадиона, на котором он каждый день тренировался, и смотреть на них было так же весело, как в Галинкины глаза. А шиповниковое мороженое… Если бы для того, чтобы его добыть, понадобилось штурмом взять какой-нибудь мороженный завод, Колька сделал бы это не задумываясь.

Шиповникового мороженого он для Галинки так и не нашел; наверное, его все-таки не было в природе. Ее вообще интересовало то, чего не бывает в обыкновенной жизни, это Колька понял очень скоро. Шиповниковое мороженое, рисунки в пустыне Наска, зверек бинтуронг из семейства виверр, музыкальный инструмент терменвокс и еще многое, о чем Колька впервые услышал только от нее.

Но все это было не важно. Все это ее, конечно, интересовало, но как-то… не становилось предметом вожделения.

– Это все есть же где-то на свете, – сказала она однажды. – Значит, это можно увидеть. Я и увижу, когда очень захочу.

Это было через неделю после того, как они целый вечер разыскивали шиповниковое мороженое, а точнее, просто гуляли по городу и болтали – обо всем, ни о чем, главное, с такой легкостью, что Кольке казалось, он вот-вот оторвется от земли и взлетит. Колька по спорту знал, каких усилий стоит отрыв от земли, но когда он болтал с Галинкой и смотрел в ее глаза, то был уверен, что никаких усилий это не требует вовсе. Ни с одной девчонкой, которых у него к девятнадцати годам перебывало множество, он такого не чувствовал.

А в то утро, когда Галинка сказала, что когда-нибудь увидит все, что очень захочет увидеть на белом свете, они проснулись в его комнате от того, что солнце выискало щелочку в занавесках и защекотало им глаза яркими летними лучами. Сказала она это, правда, не сразу – проснувшись, они сразу принялись целоваться, прижимаясь друг к другу голыми, горячими после сна телами, потом повторилось то, что было вчера вечером – руки и ноги их сплелись замысловатым и очень крепким сплетением, из-за которого они стали так близки друг к другу, что даже не заметили, как слились совсем… И какое это было слияние, какое сплетение! Колька чувствовал, что все у нее внутри обнимает его и одновременно отталкивает, он отдавался ее внутреннему объятию и преодолевал отталкивание, он вскрикивал от того, что это происходит вот так, одновременно, и смеялся от того, что эта одновременность так необыкновенна… И даже то, что он оказался первым ее мужчиной, было хоть и приятно, но не так уж важно по сравнению с восторгом, который она давала ему каждым своим движением. И как она только знала, какие ее движения так хороши для него?

– А я ничего такого и не знаю! – засмеялась Галинка, когда он спросил ее об этом. – Делаю, как мне хорошо, и все. Значит, нам с тобой хорошо одно и то же.

Это Кольке понравилось. Он недавно расстался с женщиной, которая была на пять лет его старше, только потому, что во время секса она объясняла, что именно ей нравится, и предупреждала, когда будет готова испытать оргазм. Она была хорошей любовницей, но думать про ее оргазм и выполнять указания по его организации Кольке было неприятно.

А с Галинкой все было иначе. Она не обременяла его ничем, и при этом им обоим было хорошо.

Вот только встречи у них получались слишком редкие. Колькины родители еще не вышли на пенсию, поэтому ездили на дачу не так часто, как ему хотелось бы, а Галинка и вовсе жила в общежитии – она училась на журфаке МГУ, а в «Комжизни» была просто на летней практике.

И то, что при таких редких встречах она вскоре сообщила ему о беременности, привело Кольку в совершенную оторопь.

– Почему беременная? – глупо спросил он.

– Потому что ты, Иванцов, меня оплодотворил, – объяснила она. – У тебя в школе что было по биологии? Про яйцеклетку и сперматозоид проходил?

– Проходил, – мрачно сказал он. – Ну, и что теперь?

– Теперь будет происходить процесс вынашивания.

– Сдурела ты, что ли? – разозлился Колька. – Какого еще вынашивания?!

– Девятимесячного. То есть уже восьми.

Говоря эту чушь, она была совершенно спокойна. И глаза блестели как обычно, разве что с чуть большим любопытством. Ей явно было интересно то, что будет происходить в эти девять месяцев, и Колька видел по ее глазам: ей интересно то, что будет происходить с ней, вернее, в ней, а то, что будет при этом происходить с ним, ее совершенно не интересует.

– Дура! – заорал он. – Ты на что рассчитываешь?!

– На свое крепкое здоровье.

– А кормить его кто будет? Надеешься, я?

– Слушай, Иванцов, – наконец поморщилась Галинка, – если ты сейчас же не заткнешься, я уйду и больше не приду. А если заткнешься, – добавила она, – то мы с тобой немедленно полюбим друг друга еще раз, и даже, может быть, два раза подряд, если маловато покажется. И получим море удовольствия.

И такие блестящие чертики запрыгали при этом в ее глазах, что у Кольки губы пересохли, и одного раза ему, конечно, показалось маловато.

Вся следующая неделя была посвящена тому, чтобы обрисовать Галинке жуткую судьбу матери-одиночки. Колька уверял, что ни в коем случае на ней не женится, что он собирается посвятить свою жизнь спорту, а не прокорму младенца, что ей еще целых четыре года учиться, а она же так мечтала стать журналисткой, сама же ему говорила, а какая же журналистка с лялькой на руках, а… Галинка выслушивала все это с полной невозмутимостью, и Колька понимал, что причина ее невозмутимости проста: ничего этого она не боится. Не боится быть матерью-одиночкой, уверена, что сама прокормит ребенка, не собирается бросать учебу, обязательно станет журналисткой, как мечтала…

В конце этой недели он плюнул и сказал, чтобы завтра она взяла с собой на свидание паспорт, потому что они идут в загс подавать заявление.

– До чего ж ты, Иванцов, самоуверенный, – пожала плечами Галинка. – Кто тебе сказал, что я собираюсь за тебя замуж?

– Как? – растерялся Колька. – А… за кого же ты собираешься замуж?

– Пока ни за кого. Я еще молодая. Вот стану старая, тогда и выберу себе подходящего мужа.

При мысли о том, что она будет выбирать себе какого-то постороннего мужа – а Колька представил себе процесс этого выбора так ясно, как будто был не нормальным спортсменом, а каким-нибудь художником с излишками воображения, – он готов был жениться на ней даже не завтра, или когда там полагалось по загсовским правилам, а сегодня, то есть немедленно. Она нравилась ему, нравилась вся, она ему даже больше, чем просто нравилась, он хотел ее каждую минуту, если с утра он не видел ее блестящего взгляда, то к вечеру прожитый день казался ему совершенно пустым!

Поэтому страсть, с которой Колька принялся уговаривать Галинку принять его предложение, оказалась равна страсти, с которой он только что уговаривал ее сделать аборт. А ребенок… Ну, пусть рожает, если хочет. Черт ее отговорит сделать то, чего она хочет!