Глеб не стал его удерживать. В Колькином голосе неожиданно прозвучали беспомощные нотки. Как будто он понимал, что каждая ночь, проведенная под родным кровом, может оказаться последней. Да и не как будто – это было так, и он в самом деле понимал это. И Глеб понимал тоже.

– Значит, Николай Павлович, вы утверждаете, что Северский ударил вас первым?

Голос у следователя был усталый, и эта усталость казалась Кольке какой-то нарочитой. Так же, как и седые виски, и прямой взгляд, и картинное благородство всех черт этого немолодого человека. Ему казалось, что это не следователь, а актер из старого советского фильма про строгую, но справедливую милицию.

Вопросы этот благородный герой с усталым взглядом тем не менее задавал такие, чтобы гражданин Иванцов запутался в ответах.

– Я не утверждаю, что он первым ударил, – сказал Колька. – Он меня обозвал.

– Кем обозвал?

– Кем – не помню. По-матерному.

– Вы никогда не слышали мата? – усмехнулся следователь.

– Слышал.

– И утверждаете, что матерное слово привело вас в состояние аффекта?

– Утверждаю. Я не люблю, чтобы меня оскорбляли. Один раз стерпишь, другой раз на голову наср… В смысле, испражнятся.

Этот разговор, длящийся уже второй час, казался ему совершенно бессмысленным. Следователь задавал каждый вопрос раз по десять, только в разных вариантах, а Колька снова и снова отвечал на эти повторяющиеся вопросы и ни на секунду не позволял себе расслабиться, чтобы не ляпнуть ненароком что-нибудь такое, что еще больше осложнило бы его положение. Хотя осложнить его еще больше было уже трудно.

– А Глеба Романовича Станкевича Северский тоже оскорбил?

– Глеб Романович не принимал участия в драке, – тупо, тоже уже в который раз, повторил Колька.

– Почему? Ведь Северский оскорбил и его.

– Он не умеет драться. И он не собирался драться.

– А вы собирались?

– И я не собирался. Но Северский меня оскорбил.

Сказка про белого бычка пошла по новому кругу. Кажется, и следователю это наконец надоело. Или просто он понял, что ничего путного из допрашиваемого больше не выжмешь.

– Подпишите протокол, Иванцов, – сказал он. – И вот здесь распишитесь.

– А вот здесь – это что? – насторожился Колька.

– Подписка о невыезде.

Колька оторопело смотрел на белеющий перед ним листок. Когда его привели в этот кабинет, он был уверен, что выйдет отсюда только в тюремную камеру.

– О невыезде? – дрогнув горлом, переспросил он.

– Да. Хотите оспорить?

– Н-не хочу.

Колька и предположить не мог, что за убийство человека, пусть и совершенное в состоянии сомнительного аффекта, можно отделаться подпиской о невыезде! Ну, разве что дать бешеную взятку. Но он-то никакой взятки не давал. Он просто сел в милицейскую машину, как потребовали явившиеся за ним дюжие милиционеры, и поехал сюда, в райотдел. А что ему оставалось?

Наверное, растерянность так явственно читалась на его лице и чувствовалась даже в дрожании шариковой ручки, которую он сжимал двумя пальцами, как насекомое, и все не мог подписать бумагу, – что следователь сказал:

– Моли Бога, чтоб выжил он.

– А… он разве?.. – не веря своим ушам, просипел Колька.

– Пока живой. Что завтра будет, не знаю. И что через час, тоже не знаю. Без сознания он. В реанимации. Говорю же, моли Бога.

То, что Колька почувствовал, оказавшись на улице, было такой гремучей смесью радости, неверия и почему-то отчаяния, что ему показалось, он сейчас взорвется от происходящей у него внутри реакции. Однажды, еще в школе, он вместе с другими пацанами забрался в химкабинет и смешал в колбе все порошки и растворы, которые попались ему второпях под руку. Взрыва, как он мечтал, почему-то не произошло, но жидкость посветлела, потом потемнела, потом забурлила и рванулась в узкое горло колбы.

То же самое происходило сейчас и с ним. Все в нем бурлило, светлело, темнело и рвалось к самому горлу так, что лучше бы и правда взорвалось!

Колька похлопал себя по карманам в поисках телефона, вспомнил, что телефон ему взять с собой не дали… Где сейчас Глеб, он не знал. А узнать это надо было срочно! Что, если и ему задают сейчас дурацкие вопросы про то, слышал он или не слышал когда-нибудь матерные слова? Вряд ли Глебыч сумеет ответить на эти вопросы так, чтобы следователь от него отвязался, никогда он ничего такого не умел. И ведь он не знает главного – что этот чертов Северский жив, жив, хоть жизнь его и висит на волоске! На том же, на котором подвешена и его, Колькина, жизнь…

Засунув руки в карманы куртки, пригнув голову – ему всегда казалось, что от этого он приобретает форму подводной лодки и может развить немыслимую скорость, – Колька помчался домой.

– Иванцов, злиться будешь?

Галинка вышла навстречу мужу в прихожую. Она смотрела виновато. Конечно, в той мере, в какой могла на кого бы то ни было виновато смотреть.

– Мой любимый граненый стакан разбила? – хмыкнул Колька.

Он ответил жене в своем обычном духе просто по инерции: сейчас ему было совсем не до шуток.

– В Перу лечу.

– Вроде только что была.

– Во-первых, не только что, а три месяца назад. Во-вторых, не в Перу, а в Колумбии. В-третьих, знаешь, сколько билет до Южной Америки стоит? А мне очередной работодатель оплачивает.

Года два назад Колька еще интересовался, кто является очередным работодателем его жены, с какой стати он швыряет деньги на оплату ее дорогущих поездок, если про Перу и прочую Колумбию она может написать, не выходя из дому… Раньше он интересовался хотя бы, в какую страну она едет. Теперь это было ему все равно.

А сегодня это было ему все равно вдвойне и даже больше, в какой-нибудь двадцать пятой степени; Колька был не силен в математике и не знал, бывает ли такая. Он надеялся, что жены не будет дома и он спокойно поговорит по телефону с Глебычем. Если тот сможет ответить, конечно…

– Ну так как? – не дождавшись никакой определенной реакции, спросила Галинка. – Будешь злиться?

Она смотрела на мужа чуть исподлобья, но глаза ее, яркие, как осколки антрацита, блестели как всегда. У них был какой-то особенный блеск – не поверхностный, а идущий изнутри.

– Не буду, – пожал плечами Колька. – Езжай, раз надо.

– Надька во сколько из школы придет, не знаешь? – поинтересовалась Галинка.

– Позвони ей, спроси.

Кольке не терпелось, чтобы она поскорее занялась обычными своими делами – обедом, статьей, телефонными переговорами с очередным работодателем, еще чем-нибудь, что она всегда делала мимоходом, не обременяя его своими заботами. Сейчас это было бы особенно кстати.