Сэмми расписывается; слышится звук отрываемой бумаги, женщина вкладывает ему в руку листок. Это расписка, говорит она, подтверждающая, что вы подали заявление на перерегистрацию.

Он засовывает расписку в карман, подбирает палку. Хрен знает по какой причине желает ей, перед тем как уйти, здоровья. Уже у двери он вроде бы слышит, как щелкают, удаляясь, ее каблучки. Ему не трудно представить себе ее походку. Сэмми знает женщин этого типа. Обалденно красивые, но на какой-то странный манер, при котором уже и не важно, на кого она похожа, как сложена, ничего. И к тому же убийственно сексуальные. Иногда они носят этакие клево скроенные костюмчики, блузки у них с низким вырезом; да, красавицы, перед которыми всегда оказываешься в абсолютно невыгодном положении; у тебя даже от голоса такой женщины коленки слабеют. Они часто попадались тебе во всяких чиновных конторах, и они – лучшее, что там есть… худшее, следовало бы сказать. Как зовут ту актрису с хрипловатым голосом? Стоит ей взглянуть на тебя, и уже глаз оторвать не можешь; и куда бы она ни пришла, мужики немедленно затыкаются. Иногда ей дают главные роли в детективах. Даже если у нее нет пистолета, хреновые у тебя дела, друг, неприятностей не оберешься. Потому как временами она оказывается женщиной совсем другого пошиба.

Ладно; стало быть, его поимели.

Парень один отбывал срок вместе с Сэмми. Он был резервистом, или, как их там, территориальные войска, ну и его отправили куда-то на Средний Восток. Законопатили в пустыню, и он там подцепил какую-то жуткую болезнь. Сэмми как-то раз говорит ему: А чего ты оттуда ноги, на хер, не сделал? а, человек пустыни?

И куда бы я пошел? отвечает тот.

Да куда угодно. В раздолбанную Австралию. В Китай.

Размечтался, говорит он, ты хоть знаешь, где этот самый Средний Восток находится?

Средний восток? Средний восток находится на засранном Среднем Востоке. Это между Ближним Востоком и Дальним.

Да, но те места, в которых я был, Сэмми, там знаешь какие пространства?

Ну а я о чем; чем пространнее, тем легче спрятаться.

Да нет, говорит он, я понимаю, о чем ты, но все как раз наоборот. Чем пространнее, тем легче тебя застукать.

Любовь, как догорающий костер,

рука в руке мы вновь с тобой побродим,

я помню этот сумрачный простор

Штука-то вот в чем, присмотрись к положению Сэмми, к его мыслям, понимаешь, и окажется, что разобраться во всем этом не так-то легко. Сразу так и не объяснишь. Потом, есть еще вещи, которые вроде сначала приятны, а после оказывается – такая дрянь, я к тому, что все, на хрен, великолепно, все в порядке, четко думаешь, молодец, все путем, я хочу сказать, никто, на хер, жаловаться не собирается, не на что жаловаться-то, просто надо быть практичным, реалистом, ты должен быть реалистом, трезво все оценивать. Я к тому, что Сэмми никогда нытиком

Долбаный ад, и все же это был сюрприз, вся эта мутотень взяла тебя врасплох; самая обычная херня – вот что тебя достает. Плюс сама твоя жизнь, если уж о ней говорить, я к тому, что это ж тоже задроченная загадка. Не считая того, что с каждым разом, треснувшись мордой о самое дно, тебе становится все труднее оправиться, выбраться из ямы. Иногда держишься из самых последних сил, крепко закрыв гребаные глаза, а уши…

Думаешь, тебе кранты, а ни хрена подобного. Секс, вот что помогает. Потому как секс означает, что ты жив, на хер. Знаю, что говорю, нравится тебе это, друг, или не нравится, а жив, пока еще брыкаешься. Долбаная эрекция, друг, она способна вытянуть тебя из любых неприятностей: мать-перемать, похоже, ты еще на что-то годишься, ну-ну-ну, так вот мы какие. Исусе-христе!

Потому как без секса тебе этого не выяснить. Нет, точно. Сэмми это сколько раз замечал. Без секса ты пустое место, просто раздолбай – понимаешь, друг, гвоздей тебе, и ты начинаешь бухать или ширяться, все что угодно. Иногда просто сидишь целыми днями на месте или лежишь; и тебя засасывает, ты заходишь так далеко, что там уже и нет ничего, долбаная пустота. Одна долгая пустота. Ну может, с крохотными просветами. И в этих просветах – частицы тебя, того, кто пытается найти дорогу назад, нащупывает пути побега, возможность как-то выправить свое положение. Есть один способ понять, что ты более-менее в порядке, – это когда замечаешь, что напеваешь чего-то. Сэмми однажды разговаривал с одним дундуком, ну, не так чтобы разговаривал, говорил-то все больше он, а Сэмми слушал. Мужик этот сам к нему заявился – служил в тюрьме по воспитательной части. Неплохой был мужик, с учетом всего; мужик в порядке. Ну вот, и толкует он Сэмми насчет духовного опыта, который тот приобретает. Приходится же приобретать, никуда не денешься. Не приобретешь, тебе же будет хуже. Так он, во всяком случае, говорил. Чего-то там про религию. Это вроде гудения у тебя в голове, сказал он.

Гудения-мудения, как же. Был там еще один, тоже ему все время лекции читал, уж такой был мудозвон, я про того долбака

Да какая разница, кому это, на хер, нужно, какая гребаная разница. Сэмми устал. Ну и ладно, имеешь полное право устать, лежать в долбаной темноте с этим тупым долбаным радио, со всеми его тупыми дребаными голосами, от которых в голову лезут мысли о двойных порциях долбаного малинового, на хер, бисквита, друг, со шматом свежих сливок, вот о чем говорят эти голоса, вот как они звучат, долбаные натуральные сливки, друг, с той минуты, как они открывают глаза и до самого того дня, когда они копыта отбросят, ублюдки сраные; и ты все время думаешь о парнях, которых уже нет на свете: о том, с которым вот это самое и приключилось, ему полагалось досрочное освобождение, он только его и ждал, глянешь на него тайком, а он лыбится сам себе до ушей, лыбится неведомо чему, пока не заметит, что ты на него смотришь, и тут уж физиономия у него сразу каменеет; а заговоришь с ним, так он сохраняет такую серьезную мину, старается из последней мочи не показать, какое радужное будущее он себе напридумывал, потому как судьбу искушать не стоит, друг, какого хрена, такие вот у него были мысли, у бедного ублюдка, охеренно она его беспокоила, судьба-то. Но только он, мать его, был такой, исусе, трудно все это описать, понимаешь, потому как сам ты такого сроду не чувствовал; ну то есть так, как этот малый; он был из другого, чем Сэмми, теста – Сэмми свою жизнь еще в ранние годы профукал, – а этот малый, нет, его жена поджидала, молодая семья, дети малые и все это дерьмо, он был кокни. Исусе-христе. Ну вот, и настает, значит, великий день, – хотя нет, на самом деле до него дня два еще оставалось, – и его находят неподалеку от прачечной, в котельной под трубами, прямо там, там его и нашли; уделали его всем скопом. И это способно тебя умудохать, на хер, самыми разными способами.

А, вздор. Прорвешься. Тебе-то что, друг, сам же он и виноват, идиот долбаный, знал же он все сраные правила и, на хер, нарушил их, друг, ну и все, конец истории.

Сэмми сидит дома.

Картина: сидит на кушетке, сгорбленный, приемник включен, ладонь подпирает подбородок – думает; в голове, по правде сказать, ни хера, кроме дурацких воспоминаний, которые лезут в нее неизвестно откуда.