на высоком каблуке, вышивают болгарским крестом и благоухают французским парфюмом, теряют мужской характер и обретают женскую логику…

Казалось бы, хватит, мужики, все, докатились, феминизировались, пора остановиться! Но нет. Если эмансипация дошла до предела, то уж феминизация вообще не знает границ.

Читаю газеты. Новая Зеландия: «Профессор Питер Джексон пришел к выводу, что мужчина в принципе может выносить и родить ребенка». Франция: «Более тридцати процентов мужчин готовы обдумать проблему вынашивания своего ребенка». Лос-Анджелес: «Всемирно известный киноактер Дастин Хоффман заявил, что мужчинам давно пора рожать».

Представляете? Нет? А я вот довольно живо себе представил…

Дождливый осенний вечер. Жена, как обычно, задержалась на собрании. Потом забежала выпить пива с подругами. А мне сегодня как-то не по себе. С утра поташнивает. И очень тянет на солененькое.

Но вот хлопает дверь. Является она. Любимая. Неласковая.

Жена интересуется, чего это я не сплю, разбрасывает где попало пальто, шапку, грязные сапоги и намекает, что раз уж я не сплю, то мог бы сообразить ей что-нибудь перекусить.

Я покорно ставлю на плиту котлеты. В сковородку невольно падает непрошеная слеза.

Заметив это, жена бодро хлопает меня пониже талии и требует не киснуть.

В ответ я лишь тихонько всхлипываю.

Жена начинает заводиться: ну что, чего, ну сначала собрание, потом с Танькой по пиву, ну что стряслось!

Я сильно краснею и застенчиво шепчу ей на ухо.

Мое сообщение вызывает на ее неприветливом лице недоверчивую радость. Сначала жена предполагает, что этого не может быть. Но я смущенно уверяю, что очень может быть и даже точно есть. Потому что я сегодня ходил к врачу.

Жена счастлива. Она подхватывает меня на руки и кружит по комнате.

Это, конечно, приятно, но я пугаюсь, потому что мне же теперь так резко нельзя…

Жена все понимает, заботливо укладывает меня на тахту. И сообщает, что хочет мальчика.

Я еще больше смущаюсь, но обещаю постараться. И порываюсь встать — там на кухне котлеты…

Но жена силком укладывает меня обратно и бежит перевернуть котлеты. А возвратившись, сообщает, что отныне все-все она будет делать сама, мне же надо себя беречь и, главное, не сметь больше таскать с рынка картошку.

Я ненавижу эту нудную мужскую повинность и потому радостно киваю. Но затем мрачнею и печально вздыхаю, что скоро я стану некрасивым — живот до носа…

Жена утешает, что мужчину живот только украшает, клянется ежедневно прогуливать меня в парке, и больше никаких собраний, никакой Тальки с ее пивом!

Но я все равно капризничаю, что стану толстым, некрасивым и она меня бросит.

Жена вне себя от возмущения. Как? Она бросит меня? Будущего мать ее ребенка?!

Я неуверенно уточняю — отца.

Жена так же неуверенно предполагает, что отец, наверное, она.

Мы оба задумываемся. Потом она тревожится: а может, в моем возрасте опасно… Нет, нет, пугаюсь я, мой папа считает, что первый раз надо обязательно рожать. А то — бесплодие. Мой папа по себе знает.

Жена веселеет: ну, тогда все решено, носи и не беспокойся!

Но я вновь начинаю хныкать, что когда Иван Сергеич с автобазы рожал, так жена ни разу не навестила. Его из роддома ребята-водители забирали. Тоже отцы-одиночки.

Я плачу в голос, жена снова подхватывает меня на руки, кружит по комнате, роняет в кресло…

И я прихожу в себя. За окном осенний дождь. Я сижу в кресле.

Но тут же в комнату заглядывает жена и язвительно интересуется, чего это я сижу, вместо того чтобы сходить за картошкой.

Я еще по инерции ужасаюсь: за картошкой — в моем положении?!

Жена начинает разводить пары: в каком это я положении, какое у меня такое особое положение…

Не дожидаясь взрыва парового котла, я прихожу в себя окончательно, хватаю авоську и бегу за картошкой.

Никогда еще я не исполнял столь охотно и радостно эту нудную мужскую повинность.

1987

Осторожно — лифт!

Не люблю я лифты. Нет, не люблю.

Как-то не по душе мне эти странные коробочки, эти поезда ближнего следования, ежеминутно принимающие и выпускающие пассажиров, сводящие людей так тесно, так близко, глаза в глаза, но ничуть не печалясь о том, что через краткий миг люди эти расстанутся и, возможно, навсегда.

Так и снуют они вверх-вниз, от и до: от первого этажа до последнего. Есть в этом движении что-то ограниченное, бескрылое, что ли… Хоть бы раз эта коробочка преодолела свои «от» и «до», взлетела бы в небо или, на худой конец, провалилась бы в землю!

Нет, конечно, я трезво осознаю, что у лифта совсем другие задачи, разумно-полезные. И не зря призывают: Берегите лифт — он бережет ваше здоровье!» Наверно, гик и есть. Даже наверняка. Лифт бережет наши ноги. Но нервы, нервы…

Честно говоря, я просто не знаю, как вести себя в лифте.

Вот я вхожу в кабину. А там все стоят. Стоят плечом к плечу. Лица отрешенные, какие-то скорбные. Одни опустили очи вниз, другие возвели их кверху. Как на гражданской панихиде. Я невольно включаюсь в общее настроение, так же скорбно склоняю голову, столь же печально опускаю глаза. Лифт мерно гудит, мы в торжественном молчании дружно возносимся к небесам… До следующего этажа.

А там — полнейшая метаморфоза. Кто-то выходит, кто-то заходит. Среди вошедших две девушки. Они приносят с собой аромат духов — так мягко назовем этот запах, сразу превращающий кабину в душегубку. И атмосфера панихиды резко сменяется праздником коммунальной кухни.

Нимало не стесняясь, но крайне стесняя присутствующих, девушки с фантастической скоростью выдают за кратчайший промежуток времени — между тремя этажами — колоссальный объем информации. Культурно-мануфактурно-амурной: от размеров талии до певцов Италии. Когда они громким и открытым текстом переходят к совсем интимному: «А он что? А ты что? А вы что?», — я вжимаюсь в угол, я готов провалиться сквозь пол, но пол не проваливается, лифт неуклонно движется заданным курсом, а прекрасные незнакомки все щебечут, щебечут…

Впрочем, ничуть не лучше, когда в лифте — знакомые незнакомцы. Мои соседи, жильцы большого дома, с которыми я встречаюсь только в лифте.

Как быть? Поздороваться? Вроде неловко — незнакомые же люди. Не здороваться? И это неудобно — все же соседи. Похоже, они испытывают по отношению ко мне аналогичные чувства. И потому в лифте начинается кашель.

Я первым неловко откашливаюсь, что вполне можно расценить и как невнятное «здрасьте» и как хронический катар верхних дыхательных путей. Соседка с восьмого этажа немедленно отвечает мне бухающим рецидивом острого респираторного заболевания.