— Еще хочу… — требую, как только голос возвращается. — Еще…

— Ну, ты, Катя-Катенька… — у него то ли сил нет, то ли слов. — Смертоносный дьяволенок.

— Продолжай же… Не останавливайся…

— Продолжаю, Катенька…

Прихватив ладонями мои бедра, подтягивает выше и раскрывает шире. Толкается так глубоко, что я вскрикиваю. Выцеживаю воздух и мычу что-то абсолютно нечленораздельное. Тарский дышит рывками, словно в такт движениям. Кажется, если не войдет в мое тело в очередной раз, следующего вдоха не будет. Эта мысль кружит голову, сводит с ума. Ловлю его напряжение. Прощупываю пальцами вздутые вены и налитые мышцы.

Толкается резко и быстро. Инстинктивно понимаю, что еще немного, и достигнет своего пика. А мне все еще не хочется его отпускать.

Протестуя, бормочу бессвязно:

— Я люблю тебя… Люблю… Люблю… Люблю… Я твоя… Твоя… Скажи…

— Моя.

Жесткий и резкий толчок. Яркая вспышка боли и остаточного удовольствия. Рокочущий рык над головой.

Толчок, после которого я не только вскрикиваю, влетаю макушкой в изголовье. Громкий сорванный выдох Таира.

Толчок.

— Моя.

Толчок. Мощная судорога по мужским плечам. Меня от нее тоже ведет. Пищу и бормочу что-то неопределенное.

Толчок.

Остановка. Глаза в глаза. Затяжная пауза в облаке двухсторонних шумных выдохов.

— Моя.

Толчок. Толчок. Толчок. Приглушенный, словно звериное рычание, стон Таира. Горячая пульсация от него ко мне.

Финальный выпад обжигает мои внутренности непонятными ощущениями и выбивает у меня протяжный вскрик. Трясусь и постанываю, пытаясь вобрать в легкие воздух. Гордей же роняет мне на плечо голову и застывает. Я тоже постепенно затихаю, только мир вокруг еще долго продолжает вращаться.

Whatever happens, don’t let go of my hand[4]… — доносится от соседей.

Отлично, восприятие вновь улавливает что-то помимо нашей близости.

Таир

Сон сваливает ненадолго. Едва в вязкую дрему забытья прорывается короткий сигнал входящего сообщения, тотчас открываю глаза. Первым делом проверяю Катю.

На месте.

При виде царевны сходу возникают неконтролируемые физические реакции. Сердце гулко толкается в ребра. Внутренности жаром осыпает. Только сейчас эта ломка — тягучая, как патока, и, вероятно, столь же сладкая. Растекается по всей груди и скатывается в низ живота. Член моментально кровью наливается.

Отвожу взгляд до того, как мозги размазывают воспоминания. Проверяю телефон.

«Порядок. Буду завтра утром».

Выдыхаю свободнее. На Федора всегда можно было положиться, но сейчас ситуация нестандартная, и без объяснений, которые у нас с братом впереди, понятно, что риски для всех нас достаточно большие.

Несколько часов отдыха против изнурительных суток на ногах являются меньше ничтожного минимума, но уснуть больше не удается. Сажусь, задерживая таки внимание на Кате.

В сердце медленно крадется колкая дрожь, какие-то особо чувствительные нервы там задевает.

Жизнь наложила отпечаток — просыпаюсь даже под тяжестью взгляда. А уж передвижение, малейшее копошение в пределах слуховой досягаемости и прочее никогда не пропущу. Только с Катей волей-неволей усиливаю осторожность, отношусь ко всему с повышенной дотошностью. Если бы представлялось возможным, глаз бы с нее не спускал, даже во сне.

Спит красивая. Спит маленькая… Уставшая, дышит едва слышно. Только хмурится во сне. Что беспокоит? Все забрать бы. Осознанное и неосознанное. Подчистую выгрести. Вычистить. Если бы мог… Когда-нибудь все сотру. Сделаю так, чтобы всегда улыбалась.

Натянув штаны, подхватываю с тумбочки сигареты и выхожу из спальни, чтобы пройти через кухню на псевдобалкон общей площадью в полтора квадрата. Только на покурить и тянет эта конструкция. Неспешно вбирая легкими никотин, попутно с удовольствием впитываю скользящий по голой коже холод. Освежает и бодрит лучше любого стимулятора. Распрямляя плечи, сбрасываю скопившееся между лопаток напряжение.

Белый день в самом разгаре. Под домом базарная площадь, толкутся и шумят люди. На автомате прислушиваюсь, улавливая знакомую с детства речь. Сильвия научила нас всех польскому и сама по большей части всю жизнь говорит исключительно на нем. Виктор фразу на русском, она ему в ответ — на польском. Так и живут.

Словно вдогонку воспоминаний, едва возвращаюсь в спальню, прилетает сообщение от отца.

«Мы в Берлине. Ждем объяснений».

«Завтра утром буду».

«Соблюдай осторожность».

«Всегда».

— Все хорошо? — доносится до меня сонный голос.

За грудиной что-то продирает, словно зверь, пробуждаясь, когтями скребет по ребрам. Откликаюсь, как ни пытаюсь во благо глушить разброд эмоций. Еще до того, как оборачиваюсь, низ живота стягивает узлом.

Встречаемся глазами, и в груди фитиль вспыхивает. Слишком много физических воспоминаний теперь хранит тело. Знаю, как это — быть в ней. Обладать безраздельно. Выбивать крики и стоны, чувственную дрожь. Доводить до вершины.

Не разрывая зрительного контакта, иду к кровати. Катя лежит, прижимая к обнаженной груди одеяло. Одежды у нее здесь нет, поэтому после душа вопросов относительно мнимых барьеров в виде пижамы не возникло. Напоминаю себе: съездить до вечера в магазин и купить какой-то минимум, иначе Федора завтра придется встречать так же — завернутой в одеяло.

Ложусь рядом. Неспешно веду ладонью от шеи к груди, поздно понимаю, что принес с собой ноябрьский холод. Царевна вздрагивает и тихо стонет. Я же неосознанно замираю, прослеживая за тем, как на нежной коже проступают мурашки и сморщиваются крохотные соски.

— Гордей…

Томный взмах ресниц. Глаза набирают яркости.

— Как ты? Нормально? — мой голос охрипший.

Розовеет от смущения.

— Да… Прекрасно…

Наклоняясь, прижимаюсь к ее груди губами.

— Ты пахнешь иначе, — говорю, как только приходит в голову, хотя не привык сходу мысли выдавать.

— Как?

— Иначе.

— Тобой…

— Мной. Моя.

Ловлю ртом тугой сосок, всасываю. Второй сжимаю пальцами.

— Ах… — вздыхает Катя рвано, а у меня по спине озноб летит.

— Хочу тебя.

Не спрашиваю. Вероятно, должен. Но вместо этого просто ставлю ее перед фактом.