– А никто и не боится, – буркнул себе под нос Сева.

– Вот и зря не боишься! – неожиданно осадил его Ефим. – Таких бесстрашных дурней смерть первыми забирает.

Парнишка глянул на него искоса, но промолчал, а Ольга сказала:

– Ефим, подождите меня у ворот, я сделаю распоряжения, и мы поедем.

Когда Ольга вышла к воротам, тела Гюнтера возле них уже не было, а кровавое пятно засыпали свежим снегом. Порядок и красота.

Всю дорогу ехали молча, хоть Ольга и чувствовала, что у Ефима есть вопросы касательно ее поведения у ворот. Он видел, как она разговаривала с солдатом, видел, как осматривала мертвое тело, но он не понимал, зачем ей, старой женщине, все это надо. Если спросит, придется заглянуть ему в глаза. С ним проблем не окажется – была уверена Ольга. А еще она была уверена, что он хороший человек. Хороший человек, попавший в плохие обстоятельства. Почти как она сама.

На похороны Зоси пришло все село. Немногочисленные мужики хмурились, курили в сторонке, разговаривали вполголоса. Бабы плакали, некоторые беззвучно, другие в голос. Зося лежала в гробу, укрытая по самый подбородок. На фоне ее неестественно белого лица рыжие кудри казались чем-то инородным, слишком ярким, слишком праздничным.

Ольга вышла из толпы, когда на крышку гроба полетели первые комья мерзлой земли. Ей нужно возвращаться, фрау Ирма ценит пунктуальных людей.

…Этот человек стоял в стороне. Нет, не стоял, прятался за старым надгробием, не хотел, чтобы его заметили и узнали. Вот только Ольга и заметила, и узнала. Она направилась к человеку быстрым, решительным шагом, не оставляя возможности скрыться из виду. Впрочем, он и не собирался. Он прятался от других, но дожидался ее.

– Здравствуй, Григорий, – сказала она, поравнявшись с ним, всматриваясь в его лицо.

От того Гринечки, которого она знала, не осталось почти ничего. Он похудел, заматерел, зарос бородой по самые глаза. И только глаза оставались прежними – ярко-голубыми, как июльское небо. Наверное, именно в эти глаза и влюбилась бедная Зося…

– Здравствуйте, тетя Оля. – Григорий хотел было ее обнять, но спрятал руки в карманы пальто. – Выходит, не успел я, да?

– Не успел. – Она сама взяла его под руку, потянула прочь, подальше от любопытных глаз.

– Нам нужно поговорить, тетя Оля. – Гриня последовал за ней послушно, как бычок на веревочке. Это было так непохоже на того Гриню, которого они все знали. Тот Гриня был обаятельным проходимцем, весельчаком и балагуром. Тот Гриня никому не позволил бы собой управлять. А этот брел следом, смотрел себе под ноги, молчал.

Они остановились за старой часовней, встали друг напротив друга.

– Значит, ты жив. – Ольга смотрела на него с жалостью.

– Значит, жив. Я фартовый, тетя Оля. Вы же знаете. – Григорий помолчал немного, а потом добавил: – Когда тюрьму разбомбили, меня ранило. Перекрытием перебило ногу. Двое суток выбирался из-под завалов. Думал, не выберусь. Но повезло. Фартовый же. – Он невесело усмехнулся. – Выбрался и отключился. А там снова фарт. Добрые люди подобрали, не дали подохнуть, выходили. Вот, хромаю теперь только. – Он похлопал себя по правой ноге.

– Она не верила, что ты погиб. Говорила, что ты вернешься.

– Я вернулся. Вот только опоздал. – Гриня поднял на Ольгу глаза, сказал: – Я же первым делом к ним… домой пришел. А дома никого.

Никого. Зосино тело оставили до похорон в больничной подсобке, решили, что так будет лучше.

– Я подождал немножко. Думал, мало ли что, ушли куда по делам. Вернутся, а тут я. Сюрприз… – Григорий снова криво усмехнулся. – А потом жрать захотелось, по ящикам стал лазить. И нашел вот это. – Из нагрудного кармана пальто он вытащил аккуратно сложенный листок ученической тетради, протянул Ольге, спросил с каким-то детским недоверием: – Тетя Оля, это что же, это Зоська моя писать научилась?

– И писать, и читать. – Она развернула листок, прочла написанную старательными каракулями записку, потерла глаза.

– Пропал Митька. – Григорий говорил шепотом. Записку он забрал, бережно сложил, сунул за пазуху. – Сын мой единственный пропал, выходит.

Она молчала. Что тут скажешь?

– Сын пропал, а Зоська пошла его искать. Пошла и сгинула. Так выходит?

Она снова ничего не ответила. Ему нужно пережить эту боль самому, она тут не помощник.

– Гадина какая-то похитила моего сына, а жену растерзала…

– Григорий…

– Молчите, тетя Оля! Я тоже грамоте обучен, читать умею. И вы видели, что она мне написала.

– Григорий, она была не в себе. Ты должен понять.

– Нет! – Он в ярости мотнул головой. – Это сына нашего касается! Думаете, я не знаю, что Зоська моя дурочка… – Сквозь сжатые зубы он втянул в себя воздух, сказал с болью в голосе: – была дурочкой. Но я ее все равно любил. И она меня любила. А Митяя так вообще без памяти. Слепая материнская любовь. Вы должны понимать, тетя Оля.

Она понимала, поэтому молчала, не перебивала.

– И если Зося моя написала, что он там, значит, там его и нужно искать!

– Его там нет, Григорий.

– Почему?

– Потому что я там работаю. Я не видела его там. Или ты думаешь, я бы прошла мимо, ничего не предприняла?

– Вы хорошая, тетя Оля. – Григорий смотрел на нее сверху вниз, разглядывал, словно видел впервые в жизни. – Но вы женщина. Вот Зоська моя тоже хорошая была, не побоялась, сунулась. И что с этого стало? Где моя Зоська? – Он помолчал, а потом сказал решительно: – Мне нужно туда попасть.

– Куда?

– В Гремучий ручей.

– Это невозможно, там охрана, автоматчики с собаками, – сказала Ольга – и только потом подумала, что ведь возможно. Очень даже возможно. Да только зачем ей там Гриня? Что они там вдвоем станут делать? Ни она ему не помощница, ни он ей не помощник. Или все не так? Или это не помеха, а подмога?

– Вы же придумали что-то, тетя Оля. Я же по глазам вижу, что придумали.

Ишь, по глазам он видит. Раньше только она по глазам читала. Его бы тоже прочитать. Еще один в ее длинном списке…

– К дому моему подходи, – велела Ольга. – Только не мешкай. И сделай так, чтобы тебя никто не увидел. Сможешь?

– Обижаете, – Гриня снова криво усмехнулся. – Вы в доме – а через пять минут я у вас.

И не обманул. Ольга еще только собрала все самое необходимое, как за ее спиной послышалось:

– А вот и я.

Она вздрогнула от неожиданности, но оборачиваться не стала. Кивнула на ворох вытащенной из шкафа одежды, велела:

– Примерь. Это зятя моего вещи.

Гриня переодевался, не таясь и не смущаясь. Да и что ее смущаться, старую…

Через пять минут перед ней стоял совсем другой человек – опрятный, улыбчивый. Да, Гриня улыбался прежней своей улыбкой. Перед этой улыбкой не могла устоять ни одна барышня.