предложения характерны для учебных текстов: ими даются определения различных понятий. В романе Белого встречаются подобные структуры двух типов: в первом абстрактное понятие определяется через конкретное («ощущение… – змея», «впечатления… – записи», «воспоминания – ракушки», «воспоминания… – танцы» и т. д.), во втором, наоборот, конкретное объясняется через абстрактное («тело… есть бред», «печной рот – воспоминание», «игрушки – аккорды» и др.). Такими предложениями писатель как бы соединяет в единое целое явления и понятия двух миров, протягивая нити из одного в другой и обратно.

Сверхчувственный мир в романе назван космосом, страной, «где я был до рождения». Это вечный «тети Дотин» мир. Олицетворением физического мира в первых главах является нянюшка Александра. Признаки этого мира – подчиненность определенным законам, в частности размеренности времени и измеряемости пространства:

«С нянюшкой Александрою жили мы в правилах; была правилом комната; и жили мы в комнатах: в правильных комнатах, преодолимых и измеряемых, о четырех стенах…» (317).

«Все, возникающее из-за коврика, было мне не на пользу; там, оттуда – шли поступи; и галопада времен приближалась; она разбивалась о правило: о мой завет с нянюшкой – мне жить по закону; и – в правиле: около угла, сундучка, при часах; слушать тихое тиканье…» (333).

Иной мир не подчиняется земным правилам, он «законечен» (320). Когда герой вспоминает о дотелесной жизни, ему кажется, что в том мире «не было ни пространства, ни времени» (296). Тем не менее главным пространственным признаком этого мира названа его безграничность: «…непреодолимые дали пространств ощущались ужасно…» (296), – а время в нём измеряемо «тысячелетиями» (379).

Пространственное соотношение между мирами устанавливается через детские представления о физическом мире как о замкнутом, ограниченном пространстве: комната, квартира (317), дом (321), город («эта куча есть мир; и его называют “Москва”») (357). Сверхчувственный мир окружает физический со всех сторон. Выход за пределы квартиры воспринимается как выход в иной мир: «Там за входною дверью – обрыв: над головой, под ногами и прямо, где после возникла стена… – темнеет звездистое небо…» (321).

Чувственный мир вначале беззвучен, бессловесен: «Нянюшка мне молчала: ни слова. И голоса я не помню её…» (325). Общее впечатление о нём выразимо словами «глухонемая темнота» (308). В противоположность этому сверхчувственный мир – «страна жизни ритмов», мелодий и танцев, ярких красок. Красный, золотой, желтый, ослепительно белый – вот цвета существ иной жизни. В дальнейшем всё, что связано с духовным миром, описано в романе яркими красками; постепенно обретающие цвет предметы здешнего мира намного бледнее: «коричневатые», «сероватые», «зеленоватые», «бледно-каштановые», «пунцово-серые», «бело-желтые» и др.[134] Отношение сверхчувственного мира к физическому как ярких красок к размытым можно считать выражением идеи вторичности чувственного мира, его зависимости от мира духовного.

Два мира названы «рой» и «строй», и, хотя в определении есть противопоставление этих понятий, в нём же отмечена и существующая между мирами связь: «Этот строй мне знаком; противопоставлен он рою; строй оковывал рой; строй – твердыня в бесстроице…» (334). Духовный мир в представлении Белого-антропософа – основа физического мира, его первообраз. «“Рой” и “строй”…относятся друг к другу… как тема к импровизации: образы строя, попадая в роевой поток, создают конструктивное обоснование вечно новой реальности; в этом потоке они всегда другие, но именно за счёт их способности изменяться весь роевой мир как бы заново рождается в каждом данном мгновении»[135].

Показать разницу между миром земным и сверхчувственным призваны также образы церкви и балагана. Основания для сопоставления – громкие звуки («провозгласило: голосом, от которого чуть не лопнули стены» – «колотится что есть мочи», «ударили в бубны»), большое скопление народа (в обоих случаях Котика приподнимают, чтобы он лучше мог разглядеть), подобие горба («золотой горб» в церкви – «грудогорбая» фигурка куклы). Подчеркнутая мертвенность и самого Петрушки и места его обитания – балагана служит контрастом полноте жизни, ощущаемой в церкви: в храме Котик вспоминает о том, где он «жил», а в балагане со страхом ждет, что “нас всех прищемят, раскрошат, завертят, закрутят, зажарят…» (336).

Четырехлетие

Третья и четвертая главы рассказывают о жизни на рубеже 3 и 4 года. «Четырехлетие перечертило жизнь надвое: я как бы пересыпался из эпохи в эпоху», – говорит писатель. Согласно антропософии, в первые три года жизни человек находится под непосредственным водительством высших духовных существ. По прошествии этого времени, т. е. на четвертом году земной жизни, сознание начинает связывать себя с внешним миром, а в развитие человека вмешиваются люциферические существа.

Этот новый этап жизни («иная эпоха») – более полное вхождение в жизнь – снова сопровождается образами тетраморфов.

В эту пору страхи, вызываемые грохотом и связанные в восприятии ребенка с опасностью гибели как его самого, так и окружающего мира, воплощаются в понятии титана, которое приходит на смену образу быка, и как быком представлялся Дорионов, так титан принимает обличие соседа по дому профессора Помпула.

«…Мне впоследствии представлялся Титаном, огромным и грохотным, Помпул…», – пишет А. Белый. Как доктор Дорионов в первых главах, Помпул обитает «за глухою стеною», создает много шума («колотится… нам в стену; полосатый живот из-за кресельных ручек урчит и громами, и бредами», «слышалось наступление дубостопного шага; из-за стены – в коридоре»), сам огромных размеров, с большим животом: «Если бы хорошенько приплюснуть наш столовый желтый буфет, то середина буфета бы вспучилась; было бы – набухание; было бы – круглотное брюхо буфета: в н_и_к_у_д_а и н_и_ч_т_о; были бы уши рвущие грохоты посудных осколков в буфете; и был бы он – Помпулом» (358).

Вытащенный из «времени д_о_п_о_т_о_п_н_о_г_о б_ы_т_и_я», Помпул ассоциируется с разрушением (на что указывает и его фамилия, созвучная слову «бомба»), но вместе с тем служит и своеобразным громоотводом для страха: пугающий шум вокруг – дело Помпула, это страшно, но понятно.

Теми же признаками, что Помпул, наделены и другие профессора, например Брабаго: «Голос Брабаго ужасен: грохотом головастых булыжников разбивался нам громкий брабажинский голос; и всякие “а_б_р_ы”, “к_а_д_а_б_р_ы”, бывало, как камни, слетали из кровогубого рта; разбивали толк в толоки; и толокли толчею» (362).

Вследствие личных впечатлений («я со страхом, бывало, всё вглядываюсь в их бескровные, мрачные лица; да, их лбы – тяжелы, бледнокаменны; их стопы – тяжкокаменны; голоса – скрип кирки o булыжник») и слышанных от взрослых, но по-своему понятых слов («все они – У_к_р_а_ш_е_н_и_я; и потом ещё: все они – и_з_в_а_я_н_и_я; они украшают И_м_п_е_р_и_ю: …и все прочие мне говорят, что “п_р_о_ф_е_с_с_о_р” – м_а_с_т_и_т_о_с_т_ь – то есть то, чем м_о_с_т_я_т…») профессор в понимании Котика превращается в каменного титана, т. е. атланта – фигуру, поддерживающую карниз, которую писатель называет кариатидой:

«…И