невиданная мною до тех пор черная птица и прокричала три раза каким-то тяжелым резким криком. Она была немного больше воронь без отметинки, черная, необъяснимым внутренним чувством мне не понравилась Рядом шли двое, говорившие плохо по-русски, и один сказал другому: «Здесь сегодня будет покойник». На вопрос почему он так думает, тот ответил: «Да ведь это птица смерти!—он назвал ее, но я ж разобрала. —Где она прокричала три раза, у того дома будет смерть». Дня через три после того, что я так промокла, я сильно заболела и лежала в большом жару. Через улицу напротив нас жил машинисгь, не коммунист, верующий, и он и жена его. Мы познакомились и бывали другь у друга. У них было два сына, Володя и Вася, семи и шести лет. Улица с обеих сторон обсажена белой акацией, которая уже начала цвести. И вот на дерево, прямо против моего окна, но с противоположной стороны улицы, под окнами машиниста села эта черная птица, прокричала три раза и улетела. Я решила, что это она мне смерть предвещает. Не прошло десяти минут, как вбегает испуганный и взволнованный донельзя мой Андрюша со словами: «Мамочка! Володю и Васю задавило». Несмотря на жар, я приподнялась с кровати и вижу: бежит несчастная мать и под обеими руками держит своих мертвых мальчиков. Оказалось, что они играли в песке в громадной яме, где брали песок для города. Не раз заявляли обыватели городскому управлению, что нужно загородить, т. к. дети туда бегают, и одна сторона грозит обвалом, но внимания обращено небыло. Без ведома родителей мальчики играли там и. были задавлены обрушившейся глыбой. Другой случай был не менее поразительный. В том доме, где у нас было две комнаты, внизу жил во втором этаже инженер, уже немолодой, с женой и сиротой племянницей, очень хорошей, 17-летней Марусей. Средства у них были достаточные, они сумели сохранить кое-что, и он занимал хорошую должность. Дядя любил и жалел племянницу, дочь своей сестры, но жена его ненавидела ее. Буквально не давала ей жить, целый день бранила, мучала работами и не раз лишала еды. Со своими слезами и горестями Маруся, как выберет минутку, то прибегала ко мне. Я ее очень жалела и полюбила, как умела утешала. В том же дворе был другой неоольшой дом, где во втором этаже жила хохлушка вдова с взрослой дочерью и двумя сыновьями. Это было вскоре после случая с детьми машиниста. Я еще лежала дома, а не в больнице. Приходить хохлушка в слезах и говорить, что дочь ее сильно заболела, и вот прилетела птица смерти, села на подоконник и прокричала три раза. Никакими словами нелъзя было ее убедить, —что этого может и не быть. —«Неть, в моей комнате сегодня будеть смерть». И смерть была у нея в ту же ночь, но не смерть ее дочери, а бедной Маруси. Как оказалось, за два дня перед тем дядя и тетя ее уехали на месяц на курорт. Марусе оставили деныи на пропитание. И что же она сделала: накупила чего было возможно, назвала знакомую молодежь, угостила, повеселилась, истратила большую часть денегь, со всеми как-то странно простилась и ночью вбежала в комнату хохлушки с криком: «Спасите, я отравилась!» Но было поздно даже позвать врача, она мертвая упала на пол. Вскоре меня перевезли в больницу, где я пролежала четыре месяца с тяжелой формой малярии с безпрерывным сильным жаром. Никакие средства не помогали. Я уже не похожа была на живого человека, меня выносили на кровати в больничный сад, т. к. в палате я задыхалась, и я лежала там почти все сутки без движения. Дербенть—одно из самых малярийных месть КавказаМуж поступил на службу и не умел как-то вовсе заботиться о детях, и они очень плохо могли питаться, т. к. время было голодное. Дочь в ожидании ребенка приходила ко мне по два и по три раза, и приносила кофе, который меня заставляли пить, т. к. от слабости ест я не могла. Младшие двое были большую часть дня около меня. На мое беспокойство об их питании они всегда весело говорили: «Не беспокойся, мамочка, мы сыты». Впоследствии я узнала, что они изобрели промысел, который им очень нравился, но меня посвятить в это дело не хотели до времени моего выздоровления. Каждую субботу они ходили с утра с сумками или мешками в еврейский поселок и поджигали у всех печи, за что им щедро сыпали грецкие орехи, сушеные дыни, груши, миндаль, инжир и изюм. Они были сыты вкусными сладостями и еще снабжали этим и Петю, и отца. Как пришло им это в голову? Изыскивали бедные дети, наверное, всякие возможности заработка. Мое выздоровление доктора считали невозможным и объявили моей Ирочке, что я медленно угасаю и нет уже возможности поднять силы в организме. Единственное, что можно бы, и то сомнительно, это перевезти на родину в Москву, чтоб переменить чуждый мне климат, но не думали, чтоб я перенесла дорогу до Москвы. Вторая дочь жила с мужем в Ростове-на-Дону.

Ему написали с просьбой помочь перевезти меня. Немедленно приехала за мной жена его, моя дочь Таня. Меня на носилках внесли в санитарный вагон. Когда Ирочка прощалась со мной, то уверена была, что мы с ней расстаемся навсегда. Она умела взять себя в руки и утешала меня, говоря, что я скоро вернусь к ним и мы опять будем все вместе, и при сильной воле не позволяла младшим плакать. Когда же поезд отошел, у ней оть горя начались боли, и пришлось отвезти в больницу, где через несколько часов родилась моя первая внучка, Ниночка, недоношенная два месяца. Такая была крошечная и слабенькая, что только любовь такой матери смогла ее выходит в грелках. Об этом я узнала только в больнице в Москве. По дороге пришлось на две недели остановиться в Ростове, т. к. вызванный ко мне в вагон врач велел везти на две недели в больницу из-за слабости сердца. Через две недели меня увезли в Москву, где я пролежала еще четыре месяца. Итого с 5-го Апреля по 5-ое Декабря—в злостной тропической малярии, в тяжелой форме, как значилось на дощечке над моей головой. Болезнь была совсем исключительной формы, и что мне надоедало, так это масса незнакомых врачей, которые постоянно приезжали из других больниц и Малярийного Института, привозили студентов-медиков и читали разъяснение моей болезни, но я не была свободной, как прежде могли быть лежащие в больницах люди, допустить это