Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Искоса, со стороны» отнеслись к войне и другие блумсберийцы. Мало сказать «со стороны» – резко отрицательно, причем не столько даже к войне как таковой, сколько к той волне агрессии, которая всколыхнула патриотически настроенное общество. Вирджиния считала Блумсбери «оплотом против варварства», в ноябре 1915 года писала Дункану Гранту:
«Вам удалось избежать призыва? Открытие, которое я сделала относительно наших соотечественников, крайне огорчительно. В мирное время можно было подумать, что они, хоть и глупы, но, по крайней мере, безвредны. Теперь же, когда они охвачены патриотическим порывом, их обуревают самые безумные и мерзкие страстишки».
Одни, как Литтон Стрэчи, Бертран Расселл, Олдос Хаксли и Клайв Белл, автор зажигательных памфлетов «Мир – незамедлительно» и «Искусство и война», тираж которых лорд-мэр Лондона приказал «незамедлительно» уничтожить, были убежденными пацифистами, называли себя «сознательными противниками войны» («conscientious objectors»); Клайв Белл пытался даже создать лигу «Против призыва» («No-Conscription League») после принятия второго билля о военной службе в мае 1916 года, а Литтон Стрэчи читал лекции о пацифизме в Кэкстон-холле.
Другие, как работавший во время войны в Министерстве финансов Мейнард Кейнс (которого за это, кстати говоря, критиковали многие блумсберийцы), получили желанную отсрочку от армии.
Третьи, как тот же Литтон Стрэчи (астенический синдром) и Леонард Вулф (мускульный тремор), были освобождены от военной службы по состоянию здоровья. Вулф, впрочем, – скорее по состоянию здоровья жены, чем своего собственного: от призыва его освободил врач Вирджинии Морис Райт, поскольку оставлять больную без присмотра нельзя было ни под каким видом. Вулф, к слову сказать, к пацифистам не принадлежал: он был против войны, но полагал, что, коль скоро война развязана, Германию следует проучить.
Четвертые, подобно Дункану Гранту или Дэвиду Герберту Лоуренсу, которого, к слову, в октябре 1917 года изгнали вместе с женой из Корнуолла по подозрению в шпионской деятельности в пользу Германии, нередко шли на прямой конфликт с властью; их право освободиться от призыва отстаивал в суде начинающий юрист Адриан Стивен. Блумсберийцев ведь вообще отличало недоверие к политике и к государственной власти, в их среде, в отличие от неоязычников, ценились не «социальные», а личные, лучше даже сказать, интимные отношения. «Если бы передо мной стоял выбор – предать родину или друга, я предпочел бы стать предателем родины», – заметил однажды Эдвард Морган Форстер. Именно интимные отношения, кстати, спасли от фронта и почти неминуемой гибели Дункана Гранта: Ванесса Белл, воспользовавшись связями, отстояла своего любовника.
И, наконец, некоторые – как Филип Вулф, один из пяти братьев Вулфов, не имевших, впрочем, ничего общего с движением «Блумсбери» и пацифизмом, – служили королю и отечеству в Англии, а не на континенте: вдали от кровопролитных боев под Верденом и на Марне.
«После обеда пришел Филип, – записывает Вирджиния в дневнике, – у него четырехдневный отпуск. До смерти устал от солдатской жизни, рассказывал нам истории об армейском идиотизме, в который трудно поверить. На днях они обнаружили дезертира и отдали его под суд, а потом выяснилось, что человека этого не существует. Их полковник говорит: “Джентльмены, я люблю хорошо одетых молодых людей” – и избавляется от рекрутов, которые одеваются плохо. Ко всему прочему, фронт в кавалерии больше не нуждается, и они, вполне возможно, так в Колчестере и просидят»[53].
Были среди блумсберийцев и такие, как, скажем, Дэвид Гарнетт и Клайв Белл, которые уезжали «на природу» и занимались сельскохозяйственной деятельностью – это был их «посильный вклад» в победу над врагом. Белл, например, работал в Гарсингтоне, в имении Филипа Моррелла, и на фруктовой ферме в Суффолке. Пацифисты выращивали капусту и морковь – и если воевали, то исключительно на культурном фронте: писали в патриархальной сельской тиши картины и книги.
Или же занимались, как чета Вулфов, издательской деятельностью.
В начале 1915 года, когда Вирджиния медленно выбирается из болезни, Вулфы покидают Брунсуик-сквер. И после долгих поисков пристанища в Лондоне переезжают в Ричмонд, где в получасе езды от Лондона, на Парадайз-роуд (не зря же улица называется «Райской»!) находят солидный кирпичный дом xviii века с черепичной крышей и видом на живописный Виндзорский замок. И с первого же взгляда в Хогарт-хаус влюбляются. Влюбляются – и 25 марта снимают его на пять лет за 150 фунтов в год. Влюбляется, впрочем, скорее Леонард: Вирджинии дом тоже нравится, но она тяготится жизнью в респектабельном и скучноватом пригороде. В присутствии вечно волнующегося за нее Леонарда она старается вести себя так, словно ее здоровью ничего не угрожает, ведь лучше, рассуждает она, сойти с ума в Лондоне, чем похоронить себя в Ричмонде. «Несомненно, лучшем из пригородов», – с грустной иронией заметила однажды Вирджиния. Похоронить себя среди живых изгородей, миниатюрных, ухоженных садиков, домохозяек с мопсами и красных коттеджей. В этих коттеджах, отмечала Вирджиния в дневнике, нет ни одного с открытыми или незашторенными окнами:
«Полагаю, что люди гордятся своими занавесками, и что занавешенные окна, с их точки зрения, – признак респектабельности».
Жизнь в Ричмонде чередовалась с жизнью в Эшеме, где Вулфы по-прежнему проводили немало времени. Ездили в свое «загородное поместье» на Рождество и на Пасху, иногда на неделю в мае и почти всегда, особенно когда Вирджинии нездоровилось, безвыездно проводили там два летних месяца, обычно с конца июля по октябрь, как у нас бы сказали, «до холодов».
Устоялся и распорядок жизни в Ричмонде. Утром Вулфы пишут, причем Леонард работает не в пример быстрее и продуктивнее жены: пишет – одну утром, другую вечером – две монографии одновременно: «Империя и коммерция в Африке» и «Социализм и кооперация». Вирджиния же свою «дневную норму» выполняет редко.
«Мое прилежание дает весьма скромные результаты, и, если так пойдет дальше, я вряд ли в скором времени закончу книгу, – жалуется она в письме Литтону Стрэчи. – Только напишу одно предложение – как бьют часы, и в дверях возникает Леонард со стаканом молока».
Постоянная, довольно назойливая, обременительная опека мужа, как уже говорилось, не может не действовать Вирджинии на нервы: Леонард не дает ей писать сколько хочется, не отпускает в Лондон, следит за расписанием приема пищи и лекарств. В то же время она старается, как может, себя сдерживать, быть с мужем ласковой, отдает ему и его заботе о ней должное:
«Половины моего раздражения словно не бывало, – записывает она в дневнике 18 августа 1921 года. – Слышно, как бедняжка Л. то приближается, то удаляется со своей газонокосилкой. Такую жену, как я, надо сажать в клетку, под замок. Чтобы не укусила! А ведь он весь вчерашний день пробегал ради меня по Лондону…»
