– Выдать на-гора, – не выдержав, хмыкнул сын.

– Исключительно так, – подтвердил отец веселым тоном, – я ведь себя все еще на сталелитейном производстве да на руднике ощущаю. И пользуюсь рабочим языком, который там в ходу...

Он прошелся мягкими короткими пальцами по клавишам – звук у разбитого пианино действительно оказался приличным, хотя и чуть «просквоженным», словно в нем поселился ветер, поработал немного в низком регистре, – покосился на сына – взгляд у него был печальным, задумчивым, младший Колчак понимал, о чем думает сейчас отец, – из «низкого угла» перешел на «среднее поле», вновь пробежался до всей клавиатуре слева направо и обратно и запел чуть надтреснутым, невыправленным, но очень приятным голосом:

Гори, моя звезда,

Гори, звезда приветная,

Ты у меня одна заветная;

Других не будет никогда.

Сойдет ли ночь на землю ясная,

Звезд много блещет в небесах,

Но ты одна, моя прекрасная,

Горишь в отрадных мне лучах.[62]

Василий Иванович сделал несколько звучных аккордов, послушал их словно бы со стороны и, печально улыбнувшись чему-то своему, далекому, ведомому только ему одному, вздохнул едва приметно и продолжил:

Звезда надежды благодатная,

Звезда любви, волшебных дней.

Ты будешь вечно незакатная

В душе тоскующей моей.

Твоих лучей небесной силою

Вся жизнь моя озарена.

Умру ли я, ты над могилою

Гори, гори, моя звезда.

Умолкнув, Василий Иванович несколько раз тронул пальцами клавиши пианино и опустил руки. Пожаловался:

– Ноют. Кости ноют. Это к непогоде. К сильной непогоде.

Сонечка Омирова запоздало зааплодировала:

– Браво, Василий Иванович! Браво!

Василий Иванович привстал с небольшого круглого табурета, неуклюже поклонился.

– Извините меня, Сонечка, если что не так. – Василий Иванович снова покашлял в кулак. – Возраст. Нет той гибкости, что имелась раньше. Ни в мыслях, ни в речи, ни в голосе, нигде нет...

– Что вы, что вы, Василий Иванович, – девушка приподнялась, поклонилась ответно. – Спасибо вам. Все очень хорошо получилось.

– А мне кажется, слова у романса лучше, чем музыка, – неожиданно проговорил Колчак.

– Что ты, Саша! Разве можно критиковать классику? – укоризненно проговорила Сонечка.

– Можно. Можно и нужно.

– Не зарывайся, сын, – предупредил Василий Иванович.

– Повторяю, папа, можно и нужно. – В голосе лейтенанта появились упрямые нотки, в следующий миг тон его сделался виноватым: – Извини меня, пожалуйста.

– А чем тебе не нравится музыка?

– Серенькая какая-то, унылая, после нее хочется пойти в ванную и почистить зубы.

Василий Иванович то ли восхищенно, то ли горестно покачал головой, ухватил аккуратную свою бородку в кулак:

– М-да. И что бы ты хотел видеть вместе этой музыки?

– Тоже музыку. Но только другую. – Александр поднялся, подошел к пианино, через плечо отца тронул зубастые холодные клавиши. Пианино покорно отозвалось тихими короткими звуками.

– Садись, сын. – Василий Иванович поднялся с табурета. – Покажи нам «тоже музыку».

Лейтенант сел на табурет, помял пальцы – они стрельнули болью, ломотой, холодом, проникшим в них, подумал о том, что Север теперь будет сидеть в нем всегда, всегда будет стрелять болью, холодом. Внутри у него что-то тоскливо сжалось, замерло. Боль перехватила ему дыхание и тоже замерла, но на лице это никак не отразилось – Колчак хорошо владел собою. Он снова помял пальцы, взял несколько аккордов. Разминаясь, пробежал по всем клавишам, опять помял пальцы – они были словно чужие...

– Ну! – нетерпеливо проговорил Василий Иванович.

– Погоди чуть. Дай размяться. Я ведь столько лет не садился за инструмент. Забыл все. – Он снова пробежал пальцами по клавишам, дернул расстроенно головой, будто его контузило и последствия контузии допекают до сих пор, вздохнул, опустил руки, виновато глянул на отца, на Сонечку и вновь ударил пальцами по клавишам.

В том саду, где мы с вами встретились,

Ваш любимый куст хризантем расцвел,

И в моей груди расцвело тогда

Чувство яркое нежной любви...[63]

Голос у Колчака был похож на голос Василия Ивановича – в меру сиплый, собственно, как у многих людей, близких к музыке, но поющих время от времени и всякий раз испытывающих неловкость перед инструментом, перед людьми, находящимися рядом, перед самим собою.

Отцвели уж давно

Хризантемы в саду,

Но любовь все живет

В моем сердце больном.

Опустел наш сад, вас давно уж нет,

Я брожу один, весь измученный,

И невольные слезы катятся

Пред увядшим кустом хризантем.

Отцвели уж давно...

Голос Колчака угас, он вздохнул, опустив голову, тронул несколько клавиш, беря заключительный аккорд, и повторил тихо и печально:

– Отцвели уж давно...

– Браво! – Отец захлопал в ладони. – Ты очень проникновенно спел романс.

Александр на похвалу никак не отозвался, вновь взял несколько аккордов, прошелся пальцами по клавишам; Василий Иванович наморщил лоб, вслушиваясь в мелодию, которую играл сын: было в ней что-то знакомое, но... Нет, в ней было больше незнакомого, чем знакомого. Колчак пропел первую строчку романса «Гори, моя звезда» удлинив ее на одно слово – добавив еще одно «гори», потом пропел вторую, взяв старую строчку, из прежнего текста, тряхнул головой протестующе – вторая строчка не уложилась в музыкальный размер, взятый им, третья строчка «Ты у меня одна заветная» легла точно, и Колчак одобрительно наклонил голову. Глянув на Сонечку, улыбнулся скупо, краем губ... Четвертая строчка «Других не будет никогда» также не вместилась в размер и требовала переделки.

– Интересно, интересно, – проговорил Василий Иванович одобрительным тоном. – Твой вариант романса действительно лучше. А ну, пропой еще!

Послушно кивнув, Колчак сделал несколько вступительных аккордов – на этот раз более сжато, и получилось более печально, и это дошло до Василия Ивановича, глаза у него потеплели – печаль ведь всегда трогает душу, – пропел первый куплет романса целиком.

– Не вмещается в размер, – пожаловался он.

– Вижу, сын. Вторая и четвертая строки. Их надо переделывать. Но нашего таланта на это не хватит. Надо приглашать профессионала.

– Это уже после войны.

– А мелодия получается неплохая. Не думал, что тебе может прийти в голову такое... У тебя есть задатки талантливого композитора.

– А в Петербурге, в Академии наук, говорят, что он талантливый исследователь, – добавила Сонечка.